И разгромленный в 1945-м нацизм, и умерший самостоятельно коммунизм, и нынешний бравый (не менее фашистский во многих проявлениях) либерализм есть лишь формы политического существования одного и того же материализма. Безбожия, в просторечии. Разновидности идеологического безбожия, доведенного до логического предела и абсурда. Вот что достойно Нюрнберга.
Американские солдаты, освободившие Дахау, без суда и следствия изрешетили в скором времени почти поголовно всю обслугу лагеря. Некоторых голыми руками задушили и порвали на части выжившие узники. Общее число этих жертв – более полутысячи. На счету бывших заключенных – 40 убитых нацистов. Эта расправа получила название «бойня в Дахау». Никто особо не думал потом судить или преследовать за это американских солдат и офицеров. Поскольку печи еще не остыли, горы трупов, схожих со скелетами, лежали повсюду и любой из сорока с лишним бараков был так пропитан страхом и смертью, что о судебных процедурах было говорить смешно.
Теперь здесь бродят туристы. О чем думают, Бог знает. Обидно только, что фотографируются многие из них на фоне печей почти так же, как фотографируются на фоне пирамиды Хеопса или моста Риальто. Как по мне, эта маниакальная страсть к фотографированию себя всюду (и даже здесь) вполне вписывается в общий перечень странных и страшных вещей, на которые способно человечество.
*
Кстати, здесь же, в Дахау, сидел протестантский пастор Мартин Нимёллер. Это тот, кто после войны сказал знаменитые слова о своем и чужом молчании, когда нацисты приходили забирать коммунистов, профсоюзных деятелей, евреев… «Я молчал, – говорил Нимёллер, – потому что не был ни евреем, ни коммунистом, ни профсоюзным деятелем. И когда они пришли за мной, некому было за меня вступиться».
Здесь на правах «особого узника» сидел вместе с патриархом Сербским Гавриилом златоустый проповедник Христовой правды и красоты епископ Жичский Николай (Велимирович). Здесь его вера прошла еще одно горнило закаляющего огня, могущего быть убийственным. И когда, по его словам, немецкий офицер в Дахау спросил его, верит ли он все еще в Бога, Николай сказал: «Нет». Но это было не то «нет», которого ждал эсэсовец. «Я уже не просто верю в Бога. Я уже знаю, что Он есть», – сказал епископ.
Если ты хрустишь гравием по дорожкам Дахау, если ты пытаешься вдуматься и представить, ЧТО здесь происходило, то многое незаметно может поменяться в человеке. И когда на обратной дороге видишь немецкие надписи типа «Ausgang» («Съезд»), эта тевтонская надпись в приказном тоне внезапно заставляет и тело, и душу съежиться.
Задорные немецкие праздники тоже весьма теряют в привлекательности. И вся эта хваленая, машиноподобно отлаженная жизнь перестает тебе улыбаться. Она начинает тебе скалиться.
Вот туда надо ехать, если уж ехать в Мюнхен. И увозить оттуда не столько нафаршированное немецкими снедями и напитками тело, сколько изумленную и напуганную душу. Напуганную изнаночной правдой о том, какой кошмар может скрываться за словами «человек», «нация», «педантичность», «порядок», «цивилизация».
Кстати, меряя жизнь мерками историческими, то есть чуть большими, чем мимолетная жизнь отдельного человека, все случившееся в Дахау (Равенсбрюке, Бухенвальде, Освенциме, Собиборе и т.д.) случилось буквально вчера.
