В отличие от коренных москвичей Николая Карловича Сванидзе или Сергея Борисовича Пархоменко, так запросто говорящих о еврейских погромах и русском антисемитизме, я родился и детство провёл в Макарове, в бывшем еврейском местечке на Киевщине, в самом эпицентре черты оседлости, да не просто в эпицентре, а в таком, что на соседней улице чернобыльский цадик своего сына женил и основал хасидскую макаровскую династию.
И по этой простой причине, буквально с молоком матери, я полюбил вкус гефилте фиш и лучшего в мире форшмака, Шолом Алейхем входит в круг моих любимейших писателей, слову "бизнес" я предпочитаю "гешефт", а шум и гам, устраиваемый московской интеллигенцией по поводу и без повода, привычно называю гевалтом и рейвахом.
Так я о погромах.
В местечке, где я родился, люди помнили старые времена, когда на 1300 дворов было 200 дворов русских и польских, а остальные были все наши (украинцев тогда ещё не придумали, это после большевиков началось людей в украинцы силком загонять). И большевики все почему-то с еврейской слободы родом были, а их жёны нанимали безработных русских и польских женщин себе в прачки, потому что как-то сразу разучились стирать своё бельё. Польская прислуга особо ценилась за аккуратность и молчаливость.
Люди и это запомнили.
Потом вошедшие винницкие петлюровцы уменьшили количество комиссаров, потом опять среди русских оказалось много врагов народа, ну а после того, как в 1941-м в местечко вошли немцы…
Знаете, что самое странное и страшное происходит как-то очень просто? Тёплым украинским вечером, когда абрикосы стучат по шиферу веранды и скатываются в душистую резеду, ты слушаешь рассказ двоюродной бабушки о том, как немцы в местечко зашли. Как они быстро парад провели, как вчерашние активисты бегом в полицаи записались, как немцы открыли церкви и огромный костёл, как торговля началась. И люди стали к немцам присматриваться.
И я тогда спросил бабушку, как немцы людям показались. А бабушка долго молчала и ответила, что немцы людям людьми показались. Тогда слово "европейцы" в местечке не было в ходу. Поэтому люди и немцы всматривались друг в друга — так бабушка мне отвечала.
А потом немцы, просто и буднично, посреди белого летнего дня, собрали триста душ еврейских — всех, и бывших комиссаров, и бывших зубных техников, и бывших кузнецов, слесарей, плотников и каменщиков (я понимаю, что Сергею Борисовичу и Николаю Карловичу в это сложно поверить, но были и отличные кузнецы, и плотники, и каменщики, совсем, как у Шолом Алейхема, который про молочника Тевье написал) — всех собрали, с жёнами и детворой, построили их над обрывом рва вокруг Панского сада и в тот ров пулемётами положили.
— И, знаешь, что что я тебе скажу, Дима?
— ?
— Я думала об этом. Много думала. Если бы тогда немцы не стали евреев бить... Понимаешь, люди увидели, что они... Ведь всё само заработало. А потом увидели, что немцы людей могут вот так... Я не знаю, как бы всё повернулось. А немцы начали и уже не могли остановиться. А так — не знаю.
— А дальше что было, бабушка?
— А дальше? А дальше люди немцам евреев не простили. И тогда началось у нас подполье и люди в партизаны пошли, пока наши не пришли.
Вот так… Поэтому, когда Николай Карлович бросается словом "погром", я всё вспоминаю местечко, которое само подполье организовало, и русских, и польских детей своих на смерть посылало, не простив немцам триста еврейских душ — потому что в настоящих местечках все сразу знают, кто кому человек, кто кому свой и наш.
А в Москве…
А в Москве, как всегда, болтают о том, чего не знают, потому сплошной гевалт и рейвах.
https://t.me/MedvedevVesti/2753
