Это было 35 лет назад.
16 декабря 1986 года Михаил Горбачев позвонил Андрею Сахарову, чтобы сообщить о его освобождении из горьковской ссылки. За сутки до этого, 15 декабря, на квартире ссыльного Андрея Дмитриевича связисты под контролем гэбиста установили телефон. На следующий день около 15 часов состоялся разговор между Горбачевым и Сахаровым, в ходе которого Горбачёв призвал Сахарова «вернуться к своим патриотическим делам».
На следующий день после телефонного разговора, 17 декабря, Президиум Верховного Совета СССР издал указы, официально подтверждающие освобождение Андрея Сахарова и Елены Боннэр. 20 декабря к Андрею Дмитриевичу приехал недавно избранный президентом Академии наук СССР Г. И. Марчук и обговаривает с ним детали его возвращения в Москву и полного восстановления на работе в ФИАНе (Физический институт Академии наук). Утром 23 декабря после 7 лет ссылки Сахаров вернулся в Москву.
Горбачев потом
написал: «Сахаров был освобожден по тем же самым причинам, по которым я решил выводить нашу страну из несвободы к свободе. Это был важный пункт такого процесса. Ведь, считать, что мы движемся к демократии, в то время, когда в стране оставались политические заключенные и в ссылке находился выдающийся человек (представитель интеллигенции, демократ) это был бы просто нонсенс. Потому это было вполне обдуманное решение. Ну конечно для того, чтобы это сделать, надо было пройти какой-то период, какой-то этап. Не так все просто было. Каждый шаг был трудным.
Я считал, что так будет правильно. Но в ходе разговора на Политбюро обсуждались и другие варианты – например, поручить президенту Академии Наук сообщить об этом Андрею Дмитриевичу. Но когда я сказал, что будет правильнее мне самому позвонить ему в Горький, сообщить о решении, поговорить, то все поддержали. Кстати, потребовалось какое-то время, чтобы связисты КГБ установили связь, но разговор состоялся, и он мне запомнился.
Андрей Дмитриевич был очень взволнован, даже возбужден, его переполняло то, что он обязательно мне хотел сказать, и я должен был его сначала как-то успокоить, чтобы сказать главное: Политбюро приняло решение о том, что он может возвращаться в Москву. Я сказал: у вас есть квартира, работа, и я уверен, что вы сможете нормально работать, заниматься всеми делами.
Сахаров выслушал и сразу же стал говорить о том, что не давало ему покоя: «Михаил Сергеевич, я прошу вас отпустить узников совести, которые находятся сейчас заключении». Он приводил факты, называл имена, торопился, и мне, откровенно говоря, было трудно продолжать разговор на таких эмоциях, хотя стремление Андрея Дмитриевича помочь конкретным людям не могло не вызвать уважения.
Я сказал ему, что в этих делах мы будем безотлагательно разбираться, и у меня действительно было такое намерение: в стране, где происходят перемены, расширяется гласность, люди не должны сидеть в тюрьме за свои взгляды, за выражение своего мнения. А для Сахарова главное было, чтобы это дело не заволокитили, поэтому он так нажимал.
…Я не хотел бы «выстраивать сценарии» [как отнесся бы Сахаров к событиям последующего периода, если бы прожил дольше]. Но думаю, что его роль была бы позитивной. Думаю, он был бы против раскола в демократическом движении, который усилился в 1990-1991 году. Были люди, которые его намеренно обостряли, но Сахаров, как мне кажется, его не хотел.
Не знаю, какова была бы его непосредственная реакция на распад Союза, но уверен: он тяжело переживал бы его последствия для людей. Ведь практически повсюду это привело к массовым нарушениям прав граждан. Права человека были для Сахарова не лозунгом. Но именно в этой области последствия во многих республиках очень тяжелые. И конечно, я не могу представить себе, чтобы Андрей Дмитриевич аплодировал расстрелу парламента в октябре 1993 года. Надо исходить из того, что Сахаров занимал нравственную позицию».