1 января 2020 года я спросила свекровь, лежавшую в реанимации, чего бы ей хотелось больше всего на свете. Она ответила сразу: «Борщ!» Причем приготовленный именно мной.
Ответ ошарашил.
Осенью 1994 года свекровь на пару месяцев уехала в Иран к кузинам, а меня – без свадьбы и прочих церемоний – попросила переселиться к ним, чтобы присматривать за ее старенькой мамой, незабвенной бабушкой А. и собачкой. Когда свекровь вернулась, бабушка огорошила ее буквально с порога: «Лилит готовит прекрасный борщ! Гораздо лучше, чем ты!» Это совсем не добавило теплоты встрече, сама я по выражению лица свекрови поняла, что отныне борщ – табу. Так было 26 лет.
Но в первый день нового, 2020-го, года, лежа под капельницами в блоке интесивной терапии, на мой вопрос (который был, по сути, вообще не о еде) она ответила не задумываясь, как будто давно ждала, когда спрошу.
Разумеется, мы с мужем тут же кинулись за продуктами, потом я сварила борщ, и мы помчались обратно уже с банкой измельченного блендером (как того требовали в больнице) рубинового борща. Допуск в реанимационное отделение строго ограничен, лимит на встречу в этот день был исчерпан, поэтому я смогла только передать банку сиделке, но на следующий день свекровь пожаловалась, что борщ ей не дали. Выяснилось, что персонал действительно счел картофельное пюре более подходящим для состояния пациентки, меня предупредили, что борщ пока привозить не стоит. 4 января ее перевели обратно в общее отделение, мы снова оказались вместе в одной палате и снова встал вопрос о главном желании. Борщ!
Дело было поздно вечером. Убежденные, что ситуация под контролем, мы с мужем поехали домой, я приготовила борщ, снова спюрировала его, и рано-рано утром мы доехали до больницы. Где стоя в коридоре со злополучным борщом, узнали, что на рассвете свекровь скончалась, так и не получив того, что так хотела.