В первые дни осени всегда отчего-то остро вспоминается Берлин примерно середины нулевых, один из моих адресов в этом городе. Вот она та улица, вот подъезд, а вот слева от входной двери — окна моего кабинета. Напротив — забор, за которым железнодорожные пути. Самолеты, заходившие на Тегель, всегда снижались на ним, так что возвращаясь домой, из иллюминатора я всегда видел свой двор и свой подъезд.
В начале сентября что-то менялось в воздухе, в самом его составе. Словно звенящая ясность появлялась с похолоданием, словно разреженная чёткость. Слышен был каждый удар колёс по шпалам от проходящего поезда, каждое слово из репродуктора на станции Pankow, о которой Удо Линденберг впервые спел в год моего рождения, 1983. Пахло креозотом, сыростью из подвала довоенного дома, немного — старым деревом, немного — чистящим средством, которым моют лестницы.
Осеняя пустота в такие вечера вытягивала наружу, заставляла выйти на улицу, шагать в сторону посольского квартала — улицы с одинаковыми, как казармы, серыми трехэтажными коттеджами. При ГДР там размещались представительства почти всех стран, но к 2005 остались только бедные, вроде Грузии или Нигерии.
Еще дальше начинался частный сектор: вилла жены Вальтера Ульбрихта Лотте, вилла Эриха Хоннекера, вилла Генриха Рау и Фридриха Эберта-младшего. Место силы бывшей демократической республики должно было дышать историей, но дышало только подвальной сыростью и запустением. Этот район и был немецкой осенью. Он остывал, как остывает обесточенный механизм, и нигде приход сентября не чувствовался так полно и так бесповоротно, как там.
Когда во сне нам снится дом, то чаще всего — это дом, где прошло наше детство. В моих снах это дача в Ижевске, или да, питерская квартира на проспекте Солидарности. Но иногда, из ровно 10 квартир, которые я успел сменить в Берлине, видится эта: Гранитцштрассе 8, первый этаж, дверь налево, мое имя латиницей на звонке. Я стучусь туда, я объясняю живущим там людям, что эта квартира — моя, что я только что прилетел в Тегель, что вот тут на окне мое апельсиновое дерево, вот — купленный в рассрочку диван, а в шкафу пиджак, который мне тоже нужен, потому что в грузинском посольстве прием и меня там ждут. И люди впускают меня, хотя в реальности бы не поверили бы ни одному слову. Дивана нет, дерево завяло, аэропорт Тегель закрыт и самолеты больше не снижаются над этими домами, посольский квартал расселен, а трехэтажные коттеджи бывших посольств давно выставлены на продажу.