Вальтер Беньямин, “Московский дневник”.
Тот случай, когда название книги гораздо важнее чем имя автора. Беньямин, спору нет, важнейший теоретик культуры, фотографии и масс медиа, известный самоубийца, благодаря его отравлению испанцы в 1940-м году пропустили французских и немецких евреев в Португалию. Но если человек не большой специалист и ему не нужно в ближайшие три дня поражать девушек в длинных платьях эрудицией на квартирной многолюдной вечеринке с дешевым вином, то читать книги Беньямина— это как крутить педали велотренажера. Работа есть, движения никакого. Помню как в свои мучительные шестнадцать лет читал его книгу о Кафке, и был уверен, что читаю дольше чем живу.
А тут — книга о Москве 1927 года. И всё равно фактуры в книге мало, в основном она посвящена любви Беньямина к театральному режиссеру Асе Лацис. Какие-то по паттерну Маяковского и Бриков построенные отношения. Беньямин страдает и мечтает остаться с Асей наедине, а она постоянно лежит в психушке и не желает разводиться с мужем Райхом, который тоже режиссер и теоретик культуры, сопровождает ежедневно Беньямина в его поездках и экскурсиях по Москве. Они все мило дружат.
Почему нужно так зацикливаться на сумасшедшей замужней женщине? Ведь если начальный период отношений приносит столько страданий, то, понятно, что потенциальный постоянный период вообще разрушит всю жизнь дня за полтора. Это какая-то любовь, произрастающая из гордыни. Человек мнит себя настолько особенным, что намеренно выбирает себе перверсивные отношения, чтоб побольше страдать и другим не давать жить.
Эта Ася постоянно тянет из Беньямина подарки, и он пишет, что если купит ей вон то платье, то ему немедленно придется уехать, потому что на это уйдут все его деньги. Значит, отрез ткани стоит 250 рублей, а бутылка минералки — 1 рубль. То есть можно предположить, что по сегодняшним меркам Беньямина разорили бы траты в размере 20 000 рублей. Печально.
Вот хорошо о Москве конца 20-х:
“Похоже, что из-за неизменной убогости просящих милостыню, они — единственная надежная структура московской жизни. Потому что всё прочее здесь пребывает под знаком ремонта. В холодных комнатах еженедельно переставляют мебель — это единственная роскошь, которую можно себе позволить. Учреждения, музеи, институты постоянно меняют свое местопребывание. Всё — крем для обуви, иллюстрированные издания, выпечка, полотенца — продаются прямо на улице, словно это происходит не в зимней Москве с ее 25 градусами мороза, а неаполитанским летом”.
Впрочем, о Москве того времени и Стейнбек и Малапарте пишут на порядок интересней.
Но я попался на другое. В тексте упоминается Троцкий и то, что свои взгляды на литературу тот изложил в книге “Литература и революция”. Так что же вы думаете? Я книгу заказал и прочел. Как и большинство людей, которые получали образование в Российской Империи, Троцкий, конечно, умеет писать, формулировать. Но что за тематическая тоска! Боже мой! Есть фрагменты довольно общих рассуждений того вида, что поэзия имажинистов перенасыщена образами, и только. Всё остальное — страницы текста, посвященные тому, что вся культура может быть разделена на Октябрьскую и дооктябрьскую. И те, кто к Октябрьской культуре вовремя не прильнули, перестают существовать. Троцкий на полном серьезе пишет, что вся литература, которая не числит себя как Октябрьская, исчезает — “Существует ли Бунин? А Куприн? Нет. Несомненными островитянами является труппа Художественного театра. Они не знают, куда девать свою высокую технику и себя. Подумать только: люди до сих пор живут в настроениях чеховского театра. “Три сестры” и “Дядя Ваня” в 1922 году”!
Да, возмутительно, ничего не скажешь.
Как мало ты знал, проклятый Лейба Бронштейн, как мало ты знал!