Проехала в выходные по Ридненькой, по Кубани — прямо до слез.
Как я люблю выехать на рассвете из Адлера и по серпантину, по перевалам, мимо кипарисовых рощ, пицундских сосен, машущих лапами прямо над морем, мимо цветастой толпы с резиновыми кругами и масляными беляшами, мимо знойного магазина 'Цветочный мир Карена', мимо папоротникового кисловатого духа, сочащегося в окна батиного фольксвагена из лесов моего детства, когда они так же сочились в окна его жигуленка, медленно сползать к степной Кубани вдоль горячеключевского белолиственного подшерстка, где склоны уже завеснушчели белыми и лисичками, к той, нызэнькой Кубани, где совсем уже вызрел лохматый овес и его вихры будто ждут своего парикмахера, где, как перед сватами, расфуфырилась и раскраснелась щекастая нарумяненная черешня, где летит в некошеную траву разжиревшая тютина и мордатый горошек лопается по шву, где уже пошла в початки молочная кукуруза, но еще стоят зелеными яровые и к закату из-под подсолнухов выстреливает на трассу заблукавший дурила заяц — встанет навытяжку перед фарами, только успеешь затормозить, а он плюхает замертво: разрыв сердца; и лежит его бурая тушка у патлатых рядов клубничного поля, куда он, дурошлеп, не донесся, где разбросаны на сухой земле тысячи окровавленных голых сердец, слаще которых в мире нет ничего, даже первого поцелуя.
Это та Кубань, где мы с батей вчера на лимане роскошно — под шуршание шелковых камышей, над аировым бархатом, за гардиной плакучих ив — добыли и с'ели бокастого толстолобика. И над нами кружила обиженная кадыкастая цапля и слегка розовело еще не налившееся настоящей жарой застенчивое июньское солнце.
Та Кубань, где я так лениво и нехотя каждый раз ищу хоть одну причину, зачем мне бежать от этого шелка и бархата в Москву, в шелк и бархат московских гардин и гостиных, в Москву, где все замечательно и хорошо, но она не Кубань. И не ловится в ней толстолобик.
Каждый раз я не нахожу такой причины.
И все равно убегаю.
Один в один как тот заблукавший заяц.
