Ван Гог написал цветущий миндаль в 1890 году, только поселившись в Сен-Реми, монастырском приюте для душевнобольных. Написал в подарок брату Тео и его жене Йоханне, Йо, как её звали в семье, у которых тогда как раз родился сын, Винсент-младший; сестре Виллемине он рассказывал в письме, что привёз "для малыша Тео и Йо довольно большую картину — белые цветы миндаля, большие ветви на небесно-голубом фоне". Тео и Йо повесили её над пианино.
Фотография, которую я взяла с сайта музея Ван Гога, то есть, лучше не придумаешь, не передаёт ровным счётом ничего. "Небесно-голубой фон", о котором говорит Винсент, это, собственно небо и есть, горячее сияние неба сквозь цветущие ветки; у нас, в нижнем Поволжье, такое бывает, когда цветут абрикосы, ещё до листьев, первыми — а на юге Франции первым просыпается миндаль.
К миндалю Ван Гога выходишь с лестницы, из коротенького тёмного коридорчика, будто в рай. Он светится впереди таким счастьем, таким необъятным обещанием, что сама материя тебя замещается этим светом, и в мире не остаётся ничего, кроме белых цветов, больших ветвей и неба. "Присмотритесь, — вкрадчиво вступает аудиогид, выдержав уважительную паузу, — с какой точки Ван Гог видит дерево?". Ты послушно присматриваешься и понимаешь, что вы с Ван Гогом то ли стоите под миндалём, задрав голову, то ли лежите на земле, головой к стволу, и цветущая крона над вами повсюду, во весь окоём, и это вы — дерево в цвету, и светятся сквозь вас небеса.
Этот взгляд, это цветение Ван Гог привозит малышу Тео и Йо, и они вешают картину над пианино, и Винсент-младший, который потом станет основателем музея, смотрит на неё с младенчества... хотелось бы осознать, как это, но это будет лишь упражнением фантазии, опыт невозможен.
За миндалём начинается последний зал музея Ван Гога — Сен-Реми и то, что после. Кое-что из висящего там видеть физически больно: вот здесь болезнь сгущается так, что краска встаёт дыбом, спастическим рельефом, а тут судорога чуть ослабевает, и можно коротко, спешно продышаться.
Скажу в сторону, что, как человек, с одиннадцати лет живущий с мигренью, я очень примерно, в гомеопатическом разведении, представляю, каково это, когда мир вдруг начинает дробиться и наступать на тебя слишком насыщенными тонами и слишком отчётливыми фактурами — боль, взламывающую изнутри череп, принимаешь после этого почти с облегчением. Перед мигренью оно длится полчаса-минут сорок; что бывает, когда оно неотступно, видишь и проживаешь в последнем зале музея Ван Гога, зная, чем всё закончится.
Но начинается всё с цветущего миндаля.
С беспримесной радости, с желания сообщить её, разделить — которое за неимением лучшего слова приходится называть любовью. С бесконечного мгновения торжества, покоя и совпадения всего со всем, освобождающего от любой боли и муки, со спасения. Между тобой и последним отчаянием всегда стоит цветущий миндаль.
Это не значит, что отчаяния не будет; на пятом десятке я плохо верю в счастливые исходы и ещё хуже в хеппи-энды. Это лишь значит, что свет во тьме светит, и тьма не объяла его, и есть место, где этот свет сложен на холсте из красок: довольно большая картина, белые цветы миндаля, большие ветви на небесно-голубом фоне — сложен уходящим во тьму и ушедшим в неё.
