Продолжаем вещание и в сегодняшнем выпуске я объясню, почему вы, читающие сейчас эти строки, — рабы и педерасты.
Широко распространено мнение, что древние греки были чрезвычайно ленивы и презирали всякое τέχνη (хотя тому есть и опровержения, см. прекрасную емкую работу Б. Фаррингтона «Голова и рука в Древней Греции»). Заниматься физическим трудом, быть ремесленником, обучаться некоему мастерству — все это не вписывается в аристократический идеал καλοκαγαθία, «красоты и добродетели». Афинский политик и полководец Алкивиад даже игру на флейте считал «низменным и жалким» занятием, не приличествующим свободным гражданам. Исполнять музыку должны рабы, ублажая слух хозяев. Архитекторы и скульпторы тоже были не особо в почете — афинянам ничего не стоило упрятать за решетку Фидия, величайшего архитектора античности, создателя Парфенона и одного из Семи чудес света — пятнадцатиметровой статуи Зевса в Олимпии. Короче, не любили — и ремесло, и ремесленников. Осуществлять τέχνη означало отдавать себя в распоряжение чего-то или, не дай бог, кого-то — а это свободному гражданину противопоказано. Приличному калокагатичному греку должно возлежать на симпозиуме, любить эфеба-эромена и вершить судьбы в булевтерии — ну и голову отрубить какой-нибудь вражине.
Возникает занимательный вопрос по поводу чтения. Читать — это уже достаточно интеллектуально или все-таки позорно? Шведский филолог-классик Йеспер Свенбро, опираясь на этимологический разбор глаголов со значением «читать», свидетельствующий, что эти глаголы несли коннотации не столько собственно чтения, сколько озвучивания, проговаривания, раздачи информации и даже — самое важное — постановки голоса чтеца на службу текста и автора читаемого текста. Есть свидетельства (об этом как-нибудь в следующий раз), что в древности читали чаще вслух, чем молча, и написанный текст был не самоценен и обретал смысл исключительно тогда, когда его оглашали. Если угодно, текст _требует_ вокализации, а греки не любят, когда у них что-то требуют. Отсюда абсолютно восхитительная коллизия между калокагатичным эллином и чтением:
«Читать — значит отдавать собственный голос в распоряжение написанного (и, в конечном счете, в распоряжение писавшего), уступить его на время чтения. Написанный текст тотчас же присвоит себе этот голос, что означает, что в момент чтения голос читающего не будет ему принадлежать, потому что он его отдал. Его голос подчиняется написанному, соединяется с ним. Отсюда следует, что быть прочитанным — это иметь власть над телом читающего, даже находясь от него на большом расстоянии в пространстве и во времени. Тот, кому удалось заставить прочесть то, что он написал, воздействует на голосовой аппарат другого человека, пользуется им даже после своей смерти как голосовым инструментом (instrumentum vocale), как кем-либо или чем-либо, находящимся у него в услужении, в сущности, как рабом.
В культуре, где отсутствие принуждения считается основным признаком гражданина, такое восприятие процесса чтения неизбежно создает проблемы. Для того чтобы участвовать в жизни полиса, гражданин должен быть "свободным от принуждения" (eleutheros). В самом деле, афинянин, который продает себя, не имеет права говорить в Совете или на собрании граждан: если он сделает это, то может быть приговорен к смертной казни, как нам сообщает оратор Эсхин. Как замечательно показал Мишель Фуко, такое понимание позиции гражданина входит в конфликт с распространенной практикой педерастических отношений в той мере, в которой последняя определяет любовников в терминах доминирования и подчинения: будущий гражданин, мальчик, подчиняется желаниям своего взрослого партнера. Это рискует нанести ему непоправимый нравственный ущерб, если только он не проявит сдержанность и не станет идентифицировать себя с той ролью, которую он играет. Мальчик, уступая эрасту, должен делать это не для собственного удовольствия, а для того, чтобы доставить удовольствие партнеру. Он не должен отождествлять себя со своей ролью орудия наслаждения. Ведь по отношению к педерасту он такое же орудие, как читатель по отношению к авторму письменного текста. Др
