Так вышло, что последние дни довольно много читал о первых переводах «Властелина колец» на русский язык и вообще о первых годах толкиенистики в России.
О самом первом
переводе, который сделала в конце 1960-х годов Зинаида Бобырь, — с интерлюдиями про учёных из «Института проблемных исследований в Дербишире», обнаруживших странный артефакт и записывающих его историю, — я, конечно, знал. И знал, что лучшим с литературной точки зрения принято считать первый официальный перевод — Муравьёва и Кистяковского.
Но не знал, что Муравьёв с Кистяковским, мягко говоря, не пытались в своём переводе избегать параллелей с политической историей 20-го века. Они прямым текстом говорят в предисловии, что не верят заявлениям Толкина о том, что исторические события никак не повлияли на книгу («когда он в полемическом запале утверждает, будто она и совсем не связана с семью военными годами, — это уж извините»), и, как обращает внимание Марк Хукер в
интереснейшей статье о девяти русских переводах LOTR, местами очень сильно трансформируют текст романа, насыщая его аллюзиями на советскую историю.
Хукер приводит такой пример. В предпоследней главе «Возвращении государя» к четырём хоббитам приходит ширриф, чтобы отвести их к предводителю (Chief; на тот момент это уже Саруман).
В оригинале ширриф обращается к героям с такими словами:
«There now, Mister, that’ll do. It’s the
Chief’s orders that you’re to come along quiet. We’re going to take you to Bywater and hand you over to the
Chief’s Men; and when he deals with your case you can have your say. But if you don’t want to stay in the
Lockholes any longer than you need, I should cut the say short, if I was you».
Муравьев и Кистяковский переводят
так:
«Сударь, сударь, одумайтесь. Согласно личному приказу
Генералиссимуса вы обязаны немедля и без малейшего сопротивления проследовать под нашим конвоем в Приречье, где будете сданы с рук на руки
охранцам. Когда Генералиссимус вынесет приговор по вашему делу, тогда и вам, может быть, дадут слово. И если вы не хотите провести остаток жизни в
Исправнорах, то мой вам совет — прикусите языки».
И ладно бы только «Генералиссимус»: перед этим «Boss» у них становится «вождём». Наталья Семёнова вовсе
называет эту главу «художественным описанием бунта в советской зоне» и на массе примеров показывает, что орки здесь говорят, как зеки (что ещё можно понять), да и хоббиты, что уже страннее, часто говорят по-лагерному:
— «пайка», «курево», «бараки», «хайлом мух ловить»;
— «они Хоббитанию берут за жабры»;
— «хоббит он матёрый»;
— «Едрена вошь, а я что говорил?- обратился главарь к своим. <...> Разговорчивый больно, ничего, заговоришь по-другому. Что-то, я гляжу, мелюзга у нас обнаглела. <...> Уж кто-кто, а Шаркич наведет порядок: большой кровью наведет, ежели будете шебаршиться. <...> Давай-давай, нахальничай, вшивареночек, покуда хвостик не прищемили».
Ну и, собственно, часто встречаются мнения о том, что Толкин в позднем СССР воспринимался в очень политизированном ключе. Как
говорила Александра Баркова в докладе 2000 года под названием «Истоки и смысл русского толкинизма»: «русское толкинисткое движение возникло на оппозиции советской идеологии», «бунтарство заложено в основу русского толкинизма» и — моя любимая цитата — «мелькорианство является квинтэссенцией русского толкинизма».
(Но самый любимый момент из этого доклада — первая реплика из зала: «То, что толкинизм имеет корни в бунтарстве, могу сказать на конкретном примере – с вами говорит бывший троцкист…».)
