Трамвай дребезжал посередине широкого проспекта, утопающего в зелени. Некоторые здания по обе его стороны, которые попадались на глаза, по-видимому, были настолько старыми, что повидали нашествие рыцарей и это соседство современного города со всеми его автомашинами, витринами магазинов, спешащих по делам людей, производило странное впечатление, — будто настоящее, эта самая реальность, в которой я сжимал в руках большую, в два разворота газету, дрожащую мелким вибрато в такт трамвайному ходу, присутствует здесь постольку-поскольку, случайно, мимолетом, и удерживается она ни чем иным, как моим взглядом.
Казалось, стоит моргнуть мне дольше положенного и трамвай исчезнет, вместо него появится тяжелая конница, пики, стрелы, мечи, кольчуги, рыцарские стяги и гортанные тевтонские возгласы перекроют раздающиеся то тут то там сигналы машин.
— Такой маленький, а такую газету читает, — услышал я над своим ухом и повернулся. Чуть сбоку стола пара средних лет, они вполне могли бы быть моими родителями по возрасту.
— Ich die Berliner Zeitung lesen, das ist eine interessante Zeitung, — ответил я на немецком.
— Неужели ты что-то там понимаешь?
Я кивнул. В свои неполные девять лет я бредил языками.
— Не все конечно, но многое. Мама обещала купить большой словарь, тогда я смогу понимать все. Но словарь десять рублей стоит, это очень дорого.
На слово «дорого» обернулись и другие пассажиры, сидевшие спереди и сбоку, возле прозрачных окон, тогда ещё без царапин и надписей.
— А что там интересного пишут, расскажи, — сказал старик в больших роговых очках и аккуратном сером костюме. Он походил на профессора, в его глазах я уловил нотки заинтересованного удивления, какое выказывает исследователь, обнаруживший вдруг неизвестный вид бабочки.
— Пишут, что компартия, несмотря на трудности… — я вгляделся в незнакомое слово, но решив не запинаться, просто заменил его подвернувшимся по смыслу, — ...роста, будет и дальше вместе с трудящимися строить новое…
Но мне не дали договорить.
— А вон там что написано? Вон, вон там?
Я посмотрел на женщину, которой принадлежал вопрошающий голос: красивая как мама, одета в элегантный костюм, белую блузку, я бы с ходу сказал, что это учительница, хотя, конечно, это была никакая не учительница.
Я перевернул страницу, которая ее заинтересовала стороной к себе и замер. На меня смотрело то же самое лицо. Она звонко засмеялась, а я смотрел то на газетную страницу, то на нее.
— Вы похожи… — только и смог я вымолвить.
— На кого же, переведи!
Я отвел взгляд от газетной полосы и тихо сказал:
— Тут написано, что это… Анна Болейн, королева Англии…
— О! Так я похожа на королеву! — Сходство и правда было настолько разительным, что сюрреалистичность происходящего заставила меня ущипнуть свою руку на сгибе локтя. Больно!
— А она красивая! — сказала «учительница», продолжая счастливо смеяться. Ее обворожительный, чистый, искристый смех словно пойманный лучик света отражался от окон громыхающего трамвая, но не улетал вдаль, подобно свету, а продолжал оставаться здесь, на расстоянии вытянутой от меня руки.
Я протянул было кисть, чтобы коснуться ее пальцами, осознать, что она не мираж, но осекся.
— И что еще там написано?
Я почувствовал едва уловимый запах ее духов, легкий, пьянящий, кружащий голову, больше никогда после я не встречал этого аромата.
Я вчитался в плывущие строки.
— Написано… написано… что сегодня, то есть… много лет назад в этот день, девятнадцатого мая тысяча пятьсот тридцать шестого года после жестоких пыток ее казнил муж, король Генрих восьмой…
Я инстинктивно посмотрел в окно. И вместо проспекта увидел замок, один из тех, что только что проплывал мимо трамвайных окон, только теперь в нем находился не краеведческий музей, на его площади раскинулся эшафот, задрапированный черным бархатом. Возле края стояла женщина, так удивительно похожая на ту, что задавала мне вопросы.