В январе интересных книг по экономике замечено не было, зато вышли две любопытные книги по политологии, причём с похожим посылом. «How Democracies Die» Стивена Левицкого и Дэниела Зиблатта рассказывают о том, как демократии могут превращаться в диктатуры – обычно это происходит не в результате военного переворота, а постепенно. Шаг за шагом популист-демагог, демократически пришедший к власти, сворачивает демократические институты (мы могли наблюдать такой сценарий в Венесуэле). Левицкий и Зиблатт составляют список, по которому можно определить, представляет ли кандидат опасность для демократии – кандидат должен отрицать демократические правила игры, легитимность своих оппонентов, поощрять насилие и быть готовым нарушать гражданские свободы, в том числе свободы СМИ. Авторы утверждают, что Трамп – первый президент США, соответствующий всем этим признакам, поэтому вполне может прервать многолетнюю историю американской демократии.

Новая книга Майкла Альбертуса и Виктора Менальдо «Authoritarianism and the Elite Origins of Democracy» посвящена, напротив, рождению демократий, и вечному вопросу о том, почему демократизация не всегда приводит к положительным результатам (экономическому росту, снижению неравенства и т. п.). Ответ, по мнению Альбертуса и Менальдо, состоит в том, что не все демократии одинаковы: очень многие из них были созданы при деятельном участии авторитарных элит. Почему элитам выгодно сдать свои позиции и пойти на демократизацию – можете прочитать у Аджемоглу и Робинсона. Для Альбертуса и Менальдо важно то, что элиты могут переписать правила игры так, чтобы при формальной демократии оставаться бенефициарами социального порядка – как это произошло, например, в ЮАР. С другой стороны, у общества всегда остаётся шанс переписать общественный договор и добиться подлинно «народной демократии» - термин, означающий в книге инклюзивные политические институты. Не следует забывать, что Швеция, Дания и Голландия тоже демократизировались при деятельном участии автократических элит. В общем, демократию трудно обрести, легко потерять и невозможно забыть.

Если две книги о демократии у меня получилось только просмотреть, то очень внимательно читаю я интеллектуальную биографию Элинор Остром – единственной женщины-нобелевского лауреата по экономике. Автор биографии – восходящая звезда истории экономической мысли и специалист по истории общественного выбора Влад Тарко. Остром изучала ресурсы общего доступа, локальные общественные блага, полицентричный выбор – и Тарко удалось раскрыть вклад Остром в эти важные разделы экономической науки.

Вы постоянно видите фамилию Аджемоглу, но что в нём такого? Почему все говорят об этом экономисте? Помимо таланта стабильно публиковать по несколько десятков оригинальных статей в год, мне кажется, Дарон Аджемоглу способен очень ясно проговаривать простые вещи, которые до этого экономическая наука игнорировала, не очень понимая, как к ним подступиться.

Давайте рассмотрим пример профсоюзов. Микроэкономика 101 говорит нам, что профсоюзы неэффективны на конкурентном рынке в том смысле, что занятость оказывается меньше оптимальной: существуют люди, которые за рыночную зарплату готовы были бы работать, но им не разрешается, потому что зарплата завышена – считай, перераспределена в сторону членов профсоюза.

Приходит Аджемоглу и говорит: недостаточно смотреть на одну экономику. Экономические и политические институты взаимосвязаны: если у вас есть экономическая власть, то вы будете стремиться к де факто политической власти, стараясь переписать правила игры в свою пользу. Отмените профсоюзы – и вы усилите богатые элиты, владеющие капиталом. У них и так немало политического влияния, а будет ещё больше. Без баланса сил богатым элитам будет удобнее направлять институты себе на благо, делая их более закрытыми и менее инклюзивными. Например, недавнее исследование Джима Фейгенбаума из Бостонского университета показывает, что законы о запрете обязательного членства в профсоюзах, которые принимались во многих штатах с 1980-х годов, привели спаду демократических организаций и общему числу голосов за демократов на выборах (https://jamesfeigenbaum.github.io/research/rtw-elections/).

Интересно, что ещё 30 лет назад в ситуации, когда бизнесмены избыточно представлены в числе тех, кто определяет законы общества, экономисты не находили ничего плохого. Статьи Норта о британской конституции и Аджемоглу об атлантической торговле указывали на одно и то же: в раннее Новое время учёт коммерческих интересов при написании законодательства способствовал экономическому росту. Может, и сейчас надо поручить руководство страной команде управляющих с Уолл-стрит, и они обеспечат экономический рост? Сегодня подход экономистов не является столь однозначным: в истории находят примеры ситуаций, когда набитый негоциантами парламент приводил к застою и блокировке инноваций (как это происходило в Польше, Мекленбурге и Вюртемберге).

Если нет демократической подотчётности и инклюзивности институтов, находящиеся у власти всегда будут разворачивать институты к своей выгоде – в том числе и институты рынка труда. Именно поэтому в (моей) прекрасной России будущего должны быть сильные, демократически подотчётные своим членам профсоюзы.

Хорошего институционалиста можно узнать по сложным схемам: как по Аджемоглу связаны экономические и политические институты

В июне 2003 года в Лос-Анджелесе из-за ошибки при стыковке вагонов грузовой поезд укатился по рельсам и разогнался до 70 миль в час. Поезд катился в сторону густонаселённой части города. У руководства железной дороги не было времени предупредить людей, поэтому они приняли решение перевести стрелки, так что поезд прошёл через менее населённый пригород, где разрушил четыре дома и ранил несколько человек, в том числе детей. Это, пожалуй, единственный задокументированный в реальности случай так называемой «проблемы вагонетки» - мысленного эксперимента, в ходе которого прохожему предлагается повернуть стрелку на путях, чтобы спасти пятерых людей от потерявшей управление вагонетки ценой жизни одного. В реальности люди оказались утилитаристами - и всё закончилось хорошо.

Макроэкономистов часто критикуют за недостаточное внимание к финансовому сектору: в популярных среди практиков моделях на момент начала Великой рецессии финансовый сектор нередко отсутствовал. Это не значит, что макроэкономическая профессия в целом не считала финансы чем-то важным. Просто не все идеи из тысяч статей находят свой путь в «ящик с инструментами» центральных банкиров.

Тем не менее, спустя десять лет, можно сказать, что включение финансового сектора в используемые на практике DSGE модели стало обычным делом. Понять, как именно это происходит, можно из нового трёхдневного курса лекций, который был прочитан Ларри Кристиано (Северо-Западный университет) и Томом Филиппоном (NYU) в рамках лекционных серий AEA Continuing Education Program в январе этого года. Осторожно! Хотя Ларри и Том - отличные рассказчики, сами лекции непростые, с уходом в детали. Посмотреть их запись и прочитать слайды можно здесь: https://www.aeaweb.org/conference/cont-ed/2018-webcasts

Если вы чувствуете, что пока не вытягиваете продвинутые макрофинансы, то можно вернутся к основам - мне в своё время очень помогли записи лекций Фабио Скиантарелли из Бостонского колледжа: https://sites.google.com/a/bc.edu/fabio-schiantarelli

А ещё у AEA очень удобный сайт для просмотра лекций. Макроэкономика? Белиссимо!

В странах с низким доходом люди работают больше, особенно в старшем возрасте (возможно, потому, что пенсии маленькие или отсутствуют)

Всего после 15 месяцев работы главным экономистом Всемирного банка Пол Ромер возвращается на прежнюю должность – профессора в NYU. Ромер должен был стать идеальным главным экономистом – великий учёный, многолетний претендент на нобелевскую премию за модели эндогенного экономического роста, Ромер бы принёс уникальный научный опыт в организацию, аналитика которой слишком часто далека от переднего края науки.

Но не срослось. За время своей работы Ромер ухитрился поссориться со всеми в организации: Ромер (безуспешно) пытался уволить нескольких крупных функционеров, публично критиковал методологию Всемирного банка для анализа моделей роста по отдельным странам, обвинял других экономистов в «бессовестной саморекламе». В одном из электронных писем Ромер писал: «В своей карьере я никогда не видел столько профессиональных экономистов, которые говорили столько неправды – неправды, которую легко проверить. Представьте себе область науки, в которой люди публикуют статьи, данные в которых очевидно сфабрикованы».

Отдельной критики Ромера удостоился индекс «Doing Business». В методологии индекса произошли изменения, и это отразилось на многих странах – особенно пострадала Чили, где при правом президенте Пиньере индекс улучшался, а при левой Бачелет – ухудшался. Левые вредят бизнесу – логично? Только вот всё ухудшение оказалось связано с новой методологией, а по прежней методологии картина совсем не так однозначна. Пошли вопросы: случайно ли, что группой по расчёту индекса руководит чилийский профессор Лопес-Кларос? Случайно ли, что индекс используется правыми партиями как жупел того, что при социалистах Чили превратится в «Чилисуэлу»? Ромер публично высказался в том духе, что при пересчёте индекса явно имелись политические мотивы. Но критиковать самих себя нельзя по политике Всемирного банка – в итоге Ромер сначала лишился контроля над исследовательской группой, а теперь и кресла главного экономиста.

Всё это очень грустно. Изменения в международных организациях назрели давно: сейчас рабочие публикации ВБ и МВФ не впечатляют, и от взаимодействия с академией организации бы очень выиграли. Если бы на месте Ромера был человек не с таким горячим характером – всё бы наверняка получилось. А теперь неясно, что будет.

Пол Ромер показывает, что бы он сделал с индексом «Doing Business»

У Дитца Фольрата есть отличная пародия, объясняющая, что не так с индексом «Doing Business»:

Расстояние до границы – попытка агрегировать несравнимые количества. Возьмём для примера фрукты. У Алисы есть 10 яблок и 5 апельсинов. У Боба есть 3 яблока и 4 апельсина. Как Всемирный банк рассчитает индекс расстояния до верхней границы «Doing Fruit»? Сначала необходимо рассчитать лучший и худший показатель по каждому фрукту. Для яблок это легко. Верхняя граница по яблокам равна 10, а нижняя равна 3. Но для апельсинов мы не можем поступить так же: Всемирный банк произвольно установил, что верхняя граница по апельсинам равна 7, а нижняя равна 0.

Согласно процедуре ВБ расстояние Алисы до границы по яблокам равно (3 – 10)/(3 – 10) = 1. Иначе говоря, Алиса на верхней границе. Расстояние Алисы до границы по апельсинам равно (0 – 5)/(0 – 7) = 0,714. Алиса прошла 71% до (произвольной) границы. Для Боба расстояние по яблокам равно (3 – 3)/(3 – 3) = 0, а расстояние по апельсинам (0 – 4)/(0 – 7) = 0,571.

Теперь общее расстояние до границы равно среднему из двух расстояний для каждого. Так что общее расстояние Алисы равно (1 + 0,714)/2 = 0,857. Расстояние Боба равно (0 + 0,571)/2 = 0,286. Давайте изобразим их ВВП на душу населения против индекса «Doing Fruit» и обнаружим положительную связь. Мы можем опубликовать редакторскую колонку о том, как изменение в количестве яблок и апельсинов увеличивает жизненные стандарты.

Но означает ли что-то обнаруженная нами связь на самом деле? Сомнительно. Что произойдёт с индексом «Doing Fruit» в следующих случаях?

Боб увеличивает своё количество яблок до 9. Ничего не происходит. Можете проверить, но пока у Боба меньше яблок, чем у Алисы, его яблоки определяют нижнюю границу, и поэтому он останется на нижней границе, значит, за яблоки он всегда получит 0. Боб провёл реформу, но это не изменило его расстояние до границы. Значит ли это, что реформа Боба не повлияла на ВВП на душу населения?

Алиса снижает своё количество яблок до 9. Ничего не происходит. Как и в случае выше, её яблоки определяют верхнюю границу, так что её расстояние до границы не снизится. Она и так на границе. Значит ли это, что Алиса может снизить количество своих яблок, не повлияв на ВВП на душу населения?

ВБ поднимает нижнюю границу по апельсинам до 2. Индекс Алисы падает до 0,8, индекс Боба до 0,2. Согласно ВБ они отдалились от верхней границы, хотя всё, что изменилось – произвольная нижняя граница по апельсинам. Стали ли они беднее?

Появляется третий человек. У Чарли всего 2 яблока, но 7 апельсинов. Индекс Боба поднимается до 0,473, поскольку теперь он выше нижней границы по яблокам. Молодец, Боб! Вырос ли ВВП на душу населения от этого, хотя в количестве фруктов у Боба не произошло никаких изменений?

Проблема трёх тел. Вместе с Чарли индекс у Алисы теперь 0,857, у Боба 0,473, а у Чарли 0,500. Если число яблок у Алисы упадёт до 8, тогда у Алисы (опять) будет 0,857, у Боба 0,535, а у Чарли 0,500. Изменяя количество у Алисы мы сделали Боба по индексу лучше Чарли. Падение числа яблок у Алисы не влияет на её ВВП на душу населения, но делает Боба богаче, чем Чарли?

Предельные изменения во фруктах. Если есть Чарли, то что произойдёт, если Боб добавит себе 1 яблоко? Его индекс DF вырастет на 0,062, что, предположительно, сделает его богаче. Если он добавит 1 апельсин, то индекс вырастет на 0,071, так что для ВВП лучше прибавлять себе апельсины. Но это только если у Чарли не 4 яблока, тогда лучше будет, наоборот, прибавлять яблоки.

Я могу продолжать, но вы поняли идею. Сумма яблоков и апельсинов даст вам бессмысленные индексы. За некоторое время я мог бы придумать свои произвольные веса для отдельных компонент индекса «Doing Business», которые бы заставили связь между ним и ВВП на душу населения быть нулевой или бесконечной (оригинал записи здесь: https://growthecon.com/blog/Business-Indicators/)

Отрывок из книги Влада Тарко об Элинор Остром и о подходе четы Остром к преподаванию:

Филипо Сабетти [аспирант в университете Индианы] вспоминает, что курс Винсента Острома «был построен на чтении классических текстов об Америке и первого поколения исследователей общественного выбора», что включало в себя такие книги как «Федералист», «Демократия в Америке» Токвиля, «Левиафан» Гоббса, «Расчёт согласия» Бьюкенена и Таллока, «Логику коллективного действия» Олсона. Но у Винсента Острома был необычный подход к чтению этих текстов со студентами. Он предлагал «рассматривать логику утверждений как тестируемых гипотез (тестируемых хотя бы на основании опыта, если проведение полевых исследований невозможно)».

Стоит отметить, что такой подход к преподаванию проистекает из определённой философии языка, обычно ассоциируемой с работами Джона Сёрла и Майкла Девитта. Винсент Остром был особенно впечатлён работой Сёрла «Речевые акты». Один из главных вопросов философии языка – «что такое значение?». Иными словами, когда мы можем сказать, что на самом деле что-то поняли? Сёрл утверждал, что значение текста (как отдельного предложения, так и большого текста) представляет собой набор эмпирических условий, которые должны выполняться в реальности для того, чтобы мы сочли утверждение, содержащееся в тексте, истинным. Иначе говоря, чтобы понять значение текста, необходимо понять, как будет различаться мир в зависимости от того, будет ли текст истинным или ложным.

Можно понять, что если вы придерживаетесь такой философии языка, вы будете преподавать так же, как Винсент Остром. Как профессор, вы лишь тогда можете быть уверены, что ваши студенты поняли текст, неважно, насколько отвлечённый и философский, когда они способны вывести из него эмпирически тестируемые гипотезы. Несомненно, Элинор Остром сама придерживалась того же метода, что делает Блумингтонскую школу достаточно необычной в масштабе интересов, с успехом покрывающем континуум от отвлечённой политической и социальной философии до конкретных прикладных исследований.

Элинор и Винсент Остром в 1968 году. Когда первый муж Элинор не поддержал её желание получать Ph.D., она ушла от него - чтобы встретить в Калифорнийском университете Винсента

Как выглядела агитация за биметаллический стандарт в США в конце XIX века. На одном колесе не уедешь далеко, Гровер Кливленд!

Читая о рынке и государстве, вы неизбежно наткнётесь на аргумент, который я называю «нет, но может быть»: нет, рыночное решение не работает без внешнего принуждения, но оно «может работать в принципе». Вот несколько примеров.

В 1976 г. Рональд Коуз опубликовал статью «Маяк в экономической науке». Маяк считался примером общественного блага – неконкурентного (от того, что маяк светит мне, он не перестаёт светить вам) и неисключаемого (если вы не заплатите мне за услуги света, я не могу заставить вас на него не смотреть). Коуз утверждал, что в Англии маяки вплоть до XIX в. были частными, а плату держатели маяков взимали в порту. Статья Коуза сразу же стала классикой, но позднее подверглась жёсткой критике историков: детальные исследования показали, что у частных маяков не получалось долго жить на добровольные пожертвования, и они были вынуждены продавать права на сбор оплаты государству. Последней попыткой защитить частные маяки стала статья Блока и Барнетта, которые утверждали, что хотя частные маяки в истории не выживали, их выживание, в принципе, было возможно.

В 2013 г. был арестован создатель сайта «Великий шёлковый путь» Росс Уильям Ульбрихт: в даркнете он создал рынок для наркотиков и прочих нелегальных товаров и услуг. Ульбрихт вдохновлялся либертарианскими утопиями, но с ростом посещаемости сайта обнаружил, что системы репутации для продавцов недостаточно: необходимо вручную банить нарушителей правил. А когда один из продавцов пригрозил опубликовать адреса клиентов, заказывавших нелегальную продукцию, Ульбрихту пришлось заплатить $650 000, чтобы шантажиста физически устранили (неясно, произошло ли это на самом деле, или же анонимным киллером был сам шантажист). После ареста сайта нелегальный рынок был перезапущен новыми предпринимателями: и мы продолжаем слышать истории о том, что рынок без принуждения, основанный исключительно на репутации, возможен – хотя в истории даркнета он неизбежно вырождался в централизованное принуждение с убийствами нарушителей.

В 2015 г. философы Джейсон Бреннан и Питер Яворски выпустили книгу «Рынок без границ». В ней авторы утверждали, что рыночная трансакция всегда моральна: если вы делаете что-то бесплатно, вы вправе сделать это за деньги. При этом если что-то аморально и происходит на рынке, это аморально само по себе (например, рынок рабов аморален не потому, что это рынок, а потому, что рабство аморально). С утилитаристской точки зрения аргумент вызывает возражения: как быть с ситуациями, когда рынок ведёт к недопроизводству или хуже, нарушению прав людей? Представьте себе рынок органов, который в стране с высокой преступностью приведёт к охоте за людьми. Разумеется, можно сказать, что аморален не сам рынок, а преступники, продающие людей на органы против их воли: но стоит ли открывать рынок, если вы не сможете контролировать его последствия? В обсуждениях после выхода книги Бреннан уточнил свою позицию: вполне возможно, рынок должен быть крайне регулируемым и под демократическим надзором – но нет ничего самого по себе аморального в рыночном характере трансакции. Оставляя в стороне проблему того, что трансакция сама по себе часто меняет характер товара – сравните, например, если вас поцеловали бесплатно или за деньги – такое понятие морали не слишком согласуется с нашими представлениями о том, что если много людей страдает, ситуация не может считаться «моральной», даже если всё «добровольно». Бреннан, однако, считает, что рынку нужно дать шанс – на противниках рынка лежит бремя доказательства того, что рынок не сможет улучшить положение всех его участников.

Что общего в этих трёх примерах? Заметим, кто именно является выразителем аргумента «нет, но может быть». В первом случае это австрийский экономист Уолтер Блок. Во втором случае – технолибертарианец и поклонник австрийской экономической школы Росс Уильям Ульбрихт. В третьем случае – аналитический философ Джейсон Бреннан. С аналитической философией Бреннана австрийскую экономику объединяет общая черта: отрицание исторического опыта как руководства для будущих действий. В австрийской экономической науке теория и история существуют в разных областях – по поводу будущего данные прошлого нам не помогут, и анализ необходимо начинать не с данных, а с априорных принципов.

В этом отличие современной экономической науки от абстрактных фантазий: мейнстрим экономики сегодня глубоко эмпиричен и историчен, все теории тщательно проверяются на данных, а экономисты тратят огромные ресурсы на попытки приблизить свой статистический вывод к идеалу эксперимента. Именно поэтому экономическая история сегодня занимает всё более важное место в учебных программах экономистов – она позволяет понять, что в истории работало, а что нет, и почему – позволяет проводить информированный эмпирически институциональный дизайн.

Как нобелевский лауреат Роберт Лукас писал в 2004 году о неравенстве:

"Из всех тенденций, вредных для экономической науки, наиболее манящая - и, по моему мнению, наиболее вредная, состоит в том, чтобы концентрироваться на вопросах распределения. В эту минуту в американской семье рождается ребёнок и другой ребёнок, столь же ценный в глазах Господа, рождается в Индии. В распоряжении нового американца будет в 15 раз больше ресурсов всех разновидностей по сравнению с ресурсами, доступными его индийскому собрату. Это выглядит неправильным, подталкивает нас что-то исправить - и, возможно, какие-то действия должны быть предприняты. Но из огромного изменения в благосостоянии сотен миллионов людей, произошедшего за последние 200 лет с начала промышленной революции, лишь очень небольшая доля может быть отнесена на счёт прямого перераспределения от богатых к бедным. Потенциал для улучшения жизни бедных через иное распределение того, что производится сейчас, - ничто по сравнению с, по-видимому, безграничным потенциалом увеличения производства".

Когда меня спрашивают, кого я считаю главным экономистом XX века, я всегда отвечаю - Роберта Лукаса

Из биографии Макса Вебера за авторством Иоахима Радкау, разговор Вебера и Шумпетера о русской революции в кофейне:

«Шумпетер выразил своё удовлетворение тем, что социализм перерос статус газетной дискуссии и теперь на практике должен доказать свою жизнеспособность. Вебер раздражённо заметил, что коммунизм на той стадии развития, на какой находится Россия, является попросту преступлением... "Его путь будет сопровождаться несказанным людским страданием и окончится катастрофой".

"Может быть и так", - ответил Шумпетер, - "но для нас это будет приятным небольшим экспериментом".

"Лабораторией с грудой мёртвых человеческих тел", - уточнил Вебер.

"Любая анатомия выглядит так", - ответил Шумпетер...

Вебер разгорячился и стал говорить громче. Шумпетер говорил спокойно и саркастично, в то время как все остальные посетители кофейни отложили свои карты и внимательно слушали разговор - до тех пор, пока Вебер не вскочил и не выбежал на Рингштрассе со словами "такого вынести невозможно"... »

Кофейня «Ландтман», где Шумпетер вывел из себя Вебера, существует в Вене до сих пор - и её завсегдатаями были все, от Троцкого до Фрейда