-- Да. она здешняя, -- подтвердил граф.

-- Гм! Ведь это значит, кагал сегодня же спохватится, не успеешь и мер никаких принять.

-- Но ведь сегодня шабаш, -- напомнил Каржоль.

-- Это ничего не значит. Для такого дела они и шабашом поступятся, закон разрешает... У нас однажды уже было такое дело, и как раз в шабаш. А кто такая? -- спросила Серафима. -- Фамилия её как?

-- Тамара Бендавид, -- объявил граф с некоторой, затаенной впрочем, неохотой и колебанием, опасаясь, как бы из этого не возникло еще новых препятствий.

-- Бендавид? Ни за что! -- энергически воскликнула Серафима, отрицательно простирая вперед свои руки, словно бы желала этим жестом защититься или оттолкнуть от себя нечто. -- Ни за что, граф! И не просите... Все, что угодно, но этого я вам никогда не сделаю... Ни за что на свете! Ни под каким видом!

-- Но отчего же?.. Отчего? -- повторял Каржоль, пораженный и смущенный непреклонной решительностью этого отказа.

-- Будь еще это какая-нибудь простая, бедная евреечка, -- продолжала Серафима, -- будь она сирота, бездомная, я бы, пожалуй, и согласилась. Но внучка известного богача... О, вы не знаете, что тут подымется! Вы и представить себе не сможете!.. Тут уже не только все здешние евреи, а и в Петербурге, и за границей поднимут гвалт, пустят в ход разные влияния, клевету, интригу...

Тут сейчас явятся все эти адвокаты разные, корреспонденции, статьи газетные; выйдет целый скандал для нашего монастыря... И Бог знает, как еще взглянут на все это там, свыше, в Петербурге? Да, Боже мой, тут и не оберешься самых ужасных дрязг, и грязи, и неприятностей!.. Нет, граф, извините, но... я вынуждена отказать вам самым решительным образом.

-- Но что же теперь делать этой несчастной! -- воскликнул глубоко огорченный и взволнованный Каржоль. -- Войдите в ее положение: домой вернуться нельзя; ей и говорить об этом нечего, она не согласится. Что ж остается ей?.. С моста да в воду?.. Подумайте!

Серафима, не находя слов ответить что-либо, только плечами пожала как-то неопределенно.

-- И вы, христианка, монахиня, -- укоризненно продолжал граф, -- вы являетесь такой эгоисткой! Простите, я поневоле говорю, быть может, резко, но неужели же вы в самом деле настолько предпочитаете ваше собственное спокойствие, что решаетесь равнодушно закрыть глаза на ужасную судьбу беспомощной девушки, обрекая ее тем самым, быть может, на самоубийство!.. Если молчит в вас сердце, то рассудком хотя бы пощадите достоинство вашего сана!

Всю эту горячую и даже дерзкую речь монахиня, сверх ожиданий самого Каржоля, выслушала довольно хладнокровно, с подобающим смирением.

-- Упреки ваши, граф, быть может, и справедливы отчасти, -- проговорила она очень сдержанным тоном, -- но что же делать, если печальный опыт наш неоднократно был таков, что мне поневоле приходится вам отказывать. Что же с этим делать, если у нас и христианский долг, и сан, духовные дела, и все на свете облечено в такой стеснительный чиновничий формализм!..

-- Поезжайте к преосвященному, -- посоветовала она Каржолю, -- объяснитесь с ним, попросите его, пусть он пришлет мне формальную бумагу, предписание что ли: это, по крайней мере, будет мой оправдательный документ, и тогда я приму вашу protegee тотчас же... Я сделаю все, что возможно к ее пользе и благу, но принять ее так, как вы теперь предлагаете, этого я, извините, несмотря на всю тяжесть ваших горьких и справедливых упреков, решительно не могу... Не могу, граф!

И мать Серафима сделала легкий, исполненный скромного достоинства поклон, давая тем понять Каржолю, что аудиенция ее кончена.

Каржоль замялся было, чувствуя, что почва как бы ускользает из-под его ног и не зная, что предпринять ему. Выйти из стен монастыря вместе с Тамарой теперь, когда город уже проснулся, окончательно невозможно: это погубило бы все дело.

Но раздумье графа продолжалось не более одного мгновенья.

Порывисто метнулся он вон из комнаты, выбежал в коридор и, схватив Тамару за руку, втащил ее в приемную.

Все это случилось так быстро, что Серафима и опомниться не успела.