Все рецензенты обращали внимание на изобразительное мастерство Мандельштама. Каждая фраза поражает ёмкостью, вещественно-смысловой наполненностью и притом пластически эффектна. Это порождало обвинения (в том числе со стороны Цветаевой) в «эстетстве», в холодном любовании мёртвыми вещами, «натюрмортизме». Между тем природа мандельштамовской описательности другая. Он не просто отстранённо любуется ушедшими в прошлое артефактами, а даёт физическое ощущение движения и «прорастания» исторического времени — как глобального, так и на уровне мелких бытовых деталей: «Керосиновые лампы переделывались на электрические. По петербургским улицам всё ещё бегали конки и спотыкались донкихотовые коночные клячи. По Гороховой до Александровского сада ходила «каретка» — самый древний вид петербургского общественного экипажа; только по Невскому, гремя звонками, носились новые, жёлтые, в отличие от грязно-бордовых, курьерские конки на крупных и сытых конях». Почти каждый абзац диахроничен, содержит детали, относящиеся к разным временам…

В 1925 году Осипу Мандельштаму, юбилей которого отмечается сейчас на телеканалах и в соцсетях, наконец удалось опубликовать "Шум времени", свою первую и самую непрочтенную прозаическую вещь. Мария Степанова — о том, чем был этот текст, когда он был написан, и о том, почему он нам необходим сегодня

Нигде — ни раньше, ни позже — Мандельштам не говорит об этих проблемах так откровенно и подробно, как в «Шуме времени». Речь идёт о трагической внутренней раздвоенности — между миром русской имперской культуры и семейными традициями, между обрядностью иудаизма и бытовым укладом ассимилированной городской буржуазии. Это противоречие присутствует даже на уровне календаря. «Крепкий румяный русский год катился по календарю, с крашеными яйцами, ёлками, стальными финляндскими коньками, декабрём, и дачей. А тут же путался призрак — Новый год в сентябре и невесёлые старинные странные праздники, терзавшие слух диким именем: и ». Попытки родителей привить мальчику еврейскую культуру проваливаются — так как сам он не воспринимает эти попытки всерьёз. «Настоящий еврейский учитель», приглашённый в дом, говорит о евреях, «как француженка о Гюго и Наполеоне. Но я знал, что он прячет свою гордость, когда выходит на улицу, и поэтому ему не верил». В «русской истории евреев» (видимо, имеется в виду трёхтомный популярный труд,…

Патефон - аудиокниги по подписке. Первые 7 дней бесплатно http://bit.ly/pfprf2"Парфенон" - про то, что со мной было на неделе, что видел, про что думал, что ...

«Облако в штанах» существенно пострадало от цензуры, когда в сентябре 1915 года вышло первое издание (тираж 1050 экземпляров). Маяковский иронизировал в автобиографии «Я сам» над тем, что исключённые из текста слова были заменены точками: «Облако вышло перистое. Цензура в него дула. Страниц шесть сплошных точек. C тех пор у меня ненависть к точкам. К запятым тоже». Из поэмы были безжалостно вычеркнуты строки, в которых так или иначе упоминался Бог и другие религиозные образы: в хорах архангелова хорала бог, ограбленный, идёт карать! А улица присела и заорала: «Идёмте жрать!» Также были исключены строки, призывающие к революции: Где глаз людей обрывается куцый, главой голодных орд, в терновом венце революций грядёт шестнадцатый год. Не были оставлены без внимания и прямые призывы к восстанию: Выньте, гулящие, руки из брюк — берите камень, нож или бомбу, а если у которого нету рук — пришёл чтоб и бился лбом бы! Наконец, были исключены места, в которых был особенно заметен кощунственный эротизм: тело твоё просто…

Добрых две трети XX столетия русская зарубежная, а за ней и советская литература конструирует миф о Серебряном веке и пишет его иконостас. Писатели и поэты рубежа веков, увлечённые жизнетворчеством, обеспечили своих агиографов богатым материалом. Это и портреты культурных героев — Гумилёва, Блока, Есенина, Ахматовой, Мандельштама, и истории литературных школ и течений — символистов, акмеистов, имажинистов, футуристов, и густой литературный быт — истории любви, политического самоопределения, разочарований и мытарств. Не обошлось и без сведения старых счетов. Не ограничиваясь воссозданием атмосферы и рассказыванием анекдотов, мемуаристы — такие как Нина Берберова или Надежда Мандельштам — использовали аномальный культурный расцвет, на который пришлась их молодость, и последовавший за ним культурный и душевный распад как материал для историософских обобщений. Воспоминания об аномально плодотворном предреволюционном периоде и дальнейшем выживании его героев образуют отдельное важное направление в русской литературе.