Тест на знание деталей пушкинского романа

Первый русский роман в стихах. Новая модель литературы как лёгкого разговора обо всём. Галерея вечных русских характеров. Революционная для своей эпохи история любви, ставшая архетипом романтических отношений на много поколений вперёд. Энциклопедия русской жизни. Наше всё.

Александр Блок, «Двенадцать», издательство «Прогресс-Плеяда», 2010 год. Первое издание с иллюстрациями Александра Аршинова, выполненными в 1923-1924 годах.

Как русское общество однажды выучилось говорить. Впервые на Кольте — отрывок из новой книги Кирилла Кобрина

Длинные французские пассажи — первое, что сбивает с толку читателя, открывающего «Войну и мир» впервые, хотя повсюду Толстой даёт перевод. Употребляя французский язык именно там, где к нему решили прибегнуть его герои, Толстой может показаться . Однако стоит заметить, что некоторые французские реплики он даёт сразу в переводе, не забывая указывать, что они были произнесены по-французски. Более того, случается, что и реплики французов передаются по-русски (выкрик солдата перед боем: «Нет Бонапарте. Есть император!», возглас Наполеона: «Просит подкрепления?»). Толстого упрекали в том, что к французскому языку он прибегает непоследовательно, и на эти упрёки он — в несколько импрессионистской манере — отвечал в статье «Несколько слов по поводу книги «Война и мир»: «…Я желал бы только, чтобы те, которым покажется очень смешно, как Наполеон говорит то по-русски, то по-французски, знали бы, что это им кажется только оттого, что они, как человек, смотрящий на портрет, видят не лицо с светом и тенями, а чёрное пятно под…

Не совсем. В 1930 году при подготовке юбилейного собрания сочинений литературовед Николай Гудзий нашёл в архиве Толстого предположительно первый набросок романа — четыре странички о том, как гости съезжаются после театра к княгине Врасской (будущая Бетси Тверская), обрывающиеся с появлением Карениной (здесь её зовут Нана). Рукопись действительно носит заголовок «Молодец баба», но это не первый вариант романа — скорее эскиз одной из глав, к тому же за последние годы удалось доказать, что этот набросок не первый по времени. Популярная в последние годы версия, что первый вариант «Карениной» начинался с фразы «В Москве была выставка скота», тоже не совсем верна: с выставки скота начинаются несколько черновых вариантов, но никак не первый; в пятой редакции, например, Ордынцев (будущий Лёвин) привозит на выставку в Зоологическом саду собственных тёлок и быка — и здесь же встречается с Алабиным (будущий Стива Облонский), который рассказывает ему о своей семейной размолвке.

«Оба низенькие, коротенькие, очень любопытные; чрезвычайно похожи друг на друга» — так описывает Бобчинского и Добчинского Гоголь. «Это люди, выброшенные судьбой для чужих надобностей, а не для своих собственных», — поясняет он в позднем предуведомлении для актёров. «Это городские шуты, уездные сплетники; их все знают как дураков и обходятся с ними или с видом презрения, или с видом покровительства» — так аттестует их Белинский. Ничтожные городские шуты, впрочем, запускают в «Ревизоре» весь механизм путаницы. В «Ревизоре» много двойничества и удвоений: от двух ревизоров до фамилии Ляпкина-Тяпкина. Любое удвоение в комедии — беспроигрышный эффект, а в случае с Бобчинским и Добчинским их несколько: перед нами комедия qui pro quo, которую к тому же приводят в движение почти близнецы. Их путают, они дополняют друг друга и конкурируют одновременно, у них почти одинаковые фамилии. Двойничество — распространённый и традиционно пугающий фольклорный и литературный мотив, но в Бобчинском и Добчинском не остаётся ничего…

Иногда приходится слышать жалобы неподготовленных читателей на то, что в своей книге Ерофеев вывел опустившегося матерящегося алкоголика. Но, наверное, излишне объяснять, что мат и алкоголизм вполне могут сочетаться с деликатностью, ранимостью и утончённостью психики. «Москва — Петушки» — это не только рассказ о путешествии и попутное бытописание. Это ещё и исповедь человека, которому собутыльники могут сказать: «С такими позорными взглядами ты вечно будешь одиноким и несчастным». В опьянении Веничка философски наблюдает не только за такими явлениями, как икота или взаимосвязь зарплаты с количеством выпитого. Вместе с алкоголем он впитывает истину о мире: «…Я уже на такое расстояние к ней подошёл, с которого её удобнее всего рассмотреть. И я смотрю и вижу, и поэтому скорбен. И я не верю, чтобы кто-нибудь ещё из вас таскал в себе это горчайшее месиво — из чего это месиво, сказать затруднительно, да вы всё равно не поймёте, но больше всего в нём «скорби» и «страха». Назовём хоть так. Вот: «скорби» и «страха» больше…