Как оскорбить экономиста

Неожиданные издержки инфляции

Инфляция вредит экономике по многим каналам. При высокой инфляции невыгодно держать наличные на руках, нужно вкладывать их в банки или ценные бумаги. Походы в банк приводят к трансакционным издержкам. Фирмы при высокой инфляции чаще вынуждены менять свои цены: есть издержки принятия решения о новых ценах и издержки по доведению новых цен до населения (печати меню и каталогов). Новые кейнсианцы полагают, что положительная трендовая инфляция искажает решения потребителей и производителей.

Но в эпоху высокой инфляции 1970-х гг. Джеймс Бьюкенен (получит нобелевскую премию по экономике в 1986 г.) и Ричард Вагнер обнаружили неожиданные издержки инфляции – моральные. В своей книге «Демократия в дефиците: Политическое наследие лорда Кейнса» они писали о «разложении общественной и частной морали, всё более либеральном сексуальном поведении, спаде пуританской рабочей этики, ухудшении качества продуктов, взрывном росте выплат от государства, повсеместной коррупции в частном и государственном секторе и, наконец, наблюдающемся росте отчуждения избирателей от политического процесса».

Причиной этих бед Вагнер и Бьюкенен считали инфляцию. «Инфляция разрушает ожидения и вызывает неопределенность; она увеличивает чувство несправедливости и приводит к отчуждению. Она подталкивает к такому поведению, которое отражает более короткие временные горизонты. «Наслаждайтесь, наслаждайтесь», - вот императив нашего времени, который становится рациональным в мире, где неясно, что будет завтра, а сделанные вчера планы сегодня кажутся напрасными». Так тридцать лет спустя после смерти Джон Мейнард Кейнс с помощью инфляции подрывал духовные скрепы американского общества.

Прозрачность и воспроизводимость научных исследований

Каждый год Национальное бюро экономических исследований США (NBER) выкладывает записи лекций своего летнего института. В этом году Тед Мигель (Беркли) рассказывал о проблемах с прозрачностью исследований в социальных науках.

Прозрачность необходима для борьбы с явными фальсификациями и с менее явными проблемами, такими как смещение в публикациях. С одной стороны, результаты, в которых не было обнаружено статистически значимого эффекта, не публикуются. Если нулевой результат не опубликован, сообщество не узнает о нём – кто-то понапрасну будет повторять неудавшийся эксперимент. С другой стороны, публикуются исследования, в которых p-значение лишь незначительно ниже 5%: часто у исследователя есть возможность повысить значимость за счёт подбора зависимых и независимых переменных, выбора спецификации, ограничения выборки.

Некоторой гарантией прозрачности является воспроизводимость. Вычислительная воспроизводимость означает, что опубликованы данные, программный код, и на данных код выдает те же результаты, что опубликованы в статье. Даже такому минимальному стандарту соответствуют не все работы. Более сложный тип воспроизводимости: повторение прошлого исследования на похожей выборке должно давать похожий результат.

Мигель продвигает культуру прозрачности и воспроизводимости. Предлагается публиковать больше предварительных планов для исследований: учёные описывают, что именно они будут делать. Это ограничивает манипуляции с данными – часто из множества показателей после исследования можно выбрать значимые связи – и одновременно стимулирует публиковать нулевые результаты.

Журналам предлагается принимать предварительные решения о публикации до получения результатов – на основании описанного исследовательского вопроса, метода сбора данных и предлагаемого метода их анализа. У такой препубликации много преимуществ – она стимулирует публикацию нулевых результатов и научную креативность. Нобелевский лауреат Дэниэл Канеман называл это «содружеством врагов». Канеман находил учёных, с которыми был не согласен, и предлагал им решить разногласия, проведя совместный эксперимент, заранее договорившись о его условиях и интерпретации результатов. Даже если Канеман проигрывал в споре, наука выигрывала.

Если вы занимаетесь исследованиями сами или интересуетесь социальными науками, посмотрите лекцию Мигеля полностью, а если хотите подробностей – читайте его новую книгу и слушайте его онлайн-курс по воспроизводимости в социальных науках.

Пережитый ценовой шок может влиять на инфляционные ожидания десятилетия спустя. Это хорошо иллюстрирует пример двух Германий - в Восточной несколько поколений  жили при нулевой инфляции и в первые месяцы после объединения страны столкнулись с неожиданным явлением - ростом цен, причём двузначным. Спустя почти 30 лет инфляционные ожидания на востоке Германии выше, чем на западе. Хотя инфляция в обеих частях страны давно одинакова. Эффект ещё сильнее, если смотреть только на тех, кто живет в пределах 40 км от бывшей границы ГДР и ФРГ.

Инфляционные ожидания влияют на экономические решения. Например, при высоких ожиданиях привлекательнее брать в долг, а вкладываться в инструменты с фиксированной доходностью - нет. И действительно: облигации занимают гораздо меньшую долю в портфелях восточных немцев, и они чаще берут потребкредиты.

Этот эффект экономические психологи Даниэль Канеман и Амос Тверски назвали провалом рациональности: люди обращают внимание и сильнее запоминают редкие, но эмоционально окрашенные события. Поэтому, например, боятся акул, а к безопасности на дороге относятся несерьёзно.

Модель инфляционных ожиданий на основе опыта используется центробанками для того, чтобы понять, как будут меняться инфляционные ожидания населения в зависимости от его возрастного состава.
А ещё в новом обзоре Даниила Шестакова - почему прогнозисты стали осторожнее и как прогнозировать рецессию, если разные индикаторы говорят разное: https://econs.online/articles/nauchnaya-povestka/proval-ratsionalnosti-postkrizisnaya-ostorozhnost-/

Какой должна быть оптимальная инфляция?

Сколько экономистов - столько мнений. Энтони Диркс и Коул Лангуа из ФРС США сделали сайт, на котором собрали 159 исследований об оптимальной инфляции для США, написанных с 1989 года.

На графике заметно много точек около минус 4% - эти исследования согласны с правилом Фридмана. Милтон Фридман утверждал, что номинальная процентная ставка должна быть равна нулю, так что инфляция должна быть равна минус реальной процентной ставкой, которую исследователи оценивали около четырех процентов (в последние годы оценки снижаются).

Интересно, что в 2010-е гг. разброс оценок растёт, появляется множество работ с положительной оптимальной инфляцией, которая доходит до 6%. Множество исследователей, однако, продолжают считать оптимальной инфляцией нулевую: менять цены затратно, в оптимуме не хотелось бы их менять вообще. На сайте много возможностей для интерактива, можно менять выборку, искать исследования по ключевым словам или типу ценового индекса.
https://diercks.shinyapps.io/anthony_diercks_shiny_app/

Книжные новинки сентября

Нет времени писать про книги, потому что надо их читать. Главная новинка сентября – «Узкий коридор» Асемоглу и Робинсона про то, как обществу сохранить свою свободу от государства, и почему без государства тоже очень плохо. Пока книга меня разочаровывает: я ожидал найти там обзор литературы по state capacity, а нахожу много журналистских анекдотов и мало теории.

Бранко Миланович рассказывает про разновидности капитализма и про то, как помочь капитализму справиться с проблемами неравенства, а также продолжает продвигать свои идеи об иммиграции (похожие предложения высказывали Познер и Вайль в «Радикальных рынках»).

Отмар Иссинг рассуждает о прозрачности и коммуникации центробанков: важные мысли о наболевшем от инсайдера европейского банкинга.

Специалист по истории энергетики Вацлав Смил написал книгу о росте вообще – от микроорганизмов до городов. Экономисты привыкли рассуждать об экономическом росте, но, возможно, это слишком узкая перспектива. Чему Россия может научиться у микроорганизмов? Билл Гейтс рекомендует читать Смила, я присоединяюсь.

Вёрджил Сторр и Джинни Чои задаются вопросом, не вредят ли рынки нашей морали. Авторы работают в George Mason University, так что ответ вас не удивит. Тема морали и рынков набирает популярность, хочется писать о ней чаще.

Ричард Дэвис написал книгу об экстремальных экономиках – о местах, где люди находятся на грани выживания, об экономических катастрофах и об экономиках будущего. Экономика будущего, как выясняется, находится в Таллине. Наверное, самая необычная книга по экономике этого года.

Бен Эпплбаум написал историю прорыночного движения в американской экономической науке: каждая глава посвящена отдельной теме, от инфляционного таргетирования и отмены всеобщего призыва до дерегулирования отраслевых рынков. Даже если вы читали книги Бёргина и Стидмана Джонса, из Эпплбаума вы узнаете много новых деталей.

Новая книга Роберта Шиллера посвящена нарративам и тому, как они влияют на экономику – идея становится материальной силой, когда овладевает массами экономических агентов: в книге много отдельных сюжетов, но не так много теории.

Приятно завершить обзор сентябрьских книг новым дополненным изданием «Уроков экономики» Константина Сонина. Обсуждение книги почему-то концентрируется на роли рациональности и упрощенных моделей для понимания реальности (с забавными отсылками на опыт ЦБ, знают ли там, что ожидания людей не всегда рациональны?), хотя эти моменты, по-моему, сотню раз проговорены. В книге гораздо интереснее широта рассматриваемых примеров, от инфляции и международной торговли до футбола и яхт топ-менеджеров.

Только что был на семинаре Майкла Вебера (Чикагский университет) о том, как коммуникация ЦБ может повлиять на инфляционные ожидания домохозяйств. Вместе с Оливье Койбионом и Юрием Городниченко они использовали данные 20,000 человек из баз данных Nielsen, которые соединили со своим опросным экспериментом. В опросе люди получали разную информацию: одним давали читать заявления ФРС об инфляции, другим рассказывали о том, какой инфляция была в прошлом году, третьим давали читать заметку об инфляции из USA Today.

Почти все домохозяйства пересматривают свои высокие инфляционные ожидания вниз при получении новой информации, но этот эффект живёт от 3 до 6 месяцев. Интересно, что заявлениям ФРС верят все, а вот в ответ на новостную заметку люди пересматривают свои инфляционные ожидания заметно меньше, причем самые бедные домохозяйства не верят новостям вообще.

Такой вывод противоречит своего рода консенсусу в исследованиях о коммуникации. Консенсус (начавшийся со статьи Carroll 2003) состоял в том, что поскольку напрямую разговаривать с домохозяйствами сложно (они рационально невнимательны), поэтому надо пытаться разговаривать с журналистами, и если убедить их, рано или поздно правильная информация об инфляции просочится к населению через СМИ. И вот 15 лет спустя новая статья говорит, что американцы не верят СМИ. Интересно посмотреть, выживет ли этот результат в стране с менее поляризованным восприятием СМИ, чем США. Интересно посмотреть, влияют ли изменившиеся (пусть и на 3-6 месяцев) инфляционные ожидания людей на их потребление – в следующем году у исследователей будут такие данные, и тогда они смогут повторить датский эксперимент, о котором я писал на ЭКОНС (https://econs.online/articles/opinions/kak-frs-stala-nauchnym-tsentrom-eksperiment-s-konkursom-krasoty/).

Коммуникация ЦБ остаётся самым живым и интересным направлением исследований в монетарной экономике: национальным центробанкам стоит озаботиться организацией своих опросных экспериментов, любые затраты тут окупятся.

Узкий коридор: вопросы и ответы

Вчера был на презентации книги «Узкий коридор» Дарона Асемоглу и Джеймса Робинсона. Книгу презентовал Робинсон в магазине Politics and Prose.

Асемоглу и Робинсон утверждают, что свобода в обществе возможна лишь при условии баланса общества и государства. Слишком сильное государство – в терминах авторов, деспотический левиафан – приводит к тирании (представьте себе нацистскую Германию). Но и совсем без государства жить плохо, по двум причинам. Отсутствующий левиафан не может предоставлять общественные блага: школы, дороги и мосты, общественный порядок. Кроме того, в таком обществе отсутствующего левиафана у людей нет спасения от «клетки норм» - тирании локальных традиций. Можно представить себе Йемен или Сомали. На балансе сил между государством и обществом возникает «скованный левиафан», при котором только и возможна свобода.

Интересно, что страны Латинской Америки авторы относят к четвёртому типу – «бумажный левиафан» (по аналогии с фразой Мао о бумажном тигре): в них слабы и государство, и общество.

До начала презентации я хотел задать вопрос о том, почему так мало внимания в книге уделяется фискальной составляющей левиафана: рост государственных финансов – важная тема в литературе по state capacity, но в книге об этом очень мало. Не цитируются фискальные историки: Филип Т. Хоффман, Дэвид Стасэвидж, Марк Динчекко. Но, послушав презентацию, я задал другой вопрос.

Примером деспотического левиафана авторы называют Китай, но, как заметили уже многие, это неудачный пример – в Китае наряду с сильным государством сильна клетка норм. Можно вспомнить и другие примеры государств-теократий, где принуждение от деспотического государства сочетается с принуждением к выполнению традиционных норм снизу. Если принять, что в таких государствах сильно давление и государства, и общества, схема рушится, и у нас возникают все четыре типа: (1) слабое государство и сильное общество (Сомали), (2) сильное государство и слабое общество (СССР), (3) слабое государство и слабое общество (Латинская Америка), (4) сильное государство и сильное общество (Саудовская Аравия). И нигде нет свободы! Узкий коридор превращается в узкий круг.

Ответ Робинсона: в теократических обществах или в Китае «клетка норм» не настоящая – на самом деле, это деспотический левиафан подчиняет себе нормы и использует их для своих интересов.

Ответ меня не очень устроил: я думаю, что вся путаница возникает из-за того, что «общество» как актор для анализа – очень плохой выбор.

Второй вопрос я задал по просьбе своего старого друга Артёма Северского @withothers. Робинсон учился в LSE, но на его работы очень слабо повлияла школа nationalism studies (Эрнест Геллнер, Эли Кедури, Энтони Смит, Джон Брюлли, Джон Хатчинсон и проч.). Интересно было узнать, что Робинсон думает о роли национализма в становлении скованных левиафанов / инклюзивных институтов.

Ответ Робинсона: В этой книге мы концентрировались на долгосрочных тенденциях, начиная от Древней Греции, где наций не было в современном смысле, нации – недавний феномен. Так что с этой перспективой мы никак не связаны. Я читал книгу Лии Гринфельд, но не согласен с её идеями. Тема интересная, буду думать.

Интересных вопросов из зала было мало. Как бороться с коррупцией? – Коррупция – это политика, экономисты говорят о коррупции, потому что боятся говорить о политических институтах. Что делать Всемирному Банку и МВФ с проблемами в других странах (тут я подпрыгнул)? – Ничего не делать, у них нет рычагов. Какой-то философ в аудитории вспоминал Хабермаса и его различие между системой и жизненным миром и погружался в совсем глубинные вопросы о роли времени.

В твиттер-треде Ноа Смит – наверное, главный экономический публицист современности – объясняет, почему он не неолиберал (https://twitter.com/Noahpinion/status/1180151670744834053). Чаще всего неолибералами в качестве ругательства называют сторонников свободного рынка и либертарианцев – вспомните Тэтчер, Рейгана или Милтона Фридмана. Но сегодня на Западе неолибералами сами себя называют леволиберальные технократы, наследники интеллектуальных команд Клинтона в США и Блэра в Великобритании. Современные неолибералы считают, что рынок является главным создателем богатства, а роль государства видят в более равномерном перераспределении этого богатства (похожих взглядов, по-моему, придерживается Сергей Гуриев). Ошибочно поэтому считать, что неолибералы враждебны государству или перераспределению. В твиттер голосовании 2018 г. Ноа Смита избрали главным неолибералом.

И теперь Ноа Смит пишет, что он не неолиберал.

Государство, согласно Ноа Смиту, должно делать гораздо больше, чем перераспределять благосостояние, созданное рынком. Государство должно поддерживать сильные профсоюзы, чтобы те брали часть работы по борьбе с неравенством на себя. Государство должно собирать больше налогов, самый важный из которых – земельный, а также решать жилищный вопрос. И государство должно проводить промышленную политику – идея, которая ещё десять лет назад показалась бы анафемой. Для США Ноа Смит поддерживает идею Medicare for All.

Похожие взгляды отстаивают экономист из MIT Саймон Джонсон, советник Обамы Джонатан Грубер и советник Клинтона Брэд ДеЛонг. Пару недель назад был на презентации книги Джонсона. Джонсон пишет, что государство должно больше вкладываться в фундаментальную науку, потому что только государственные инвестиции способны обеспечить долгосрочный экономический рост, аналогичный послевоенному. У меня на эту тему много мыслей. Думаю, что о книгах Джонсона и ДеЛонга потом напишу подробнее.

В закрытом неолиберальном чате, что интересно, признания Ноа Смита не встретили возражений: почти со всеми предложениями неолибералы согласны, и даже про промышленную политику говорят, что та может быть «неолиберальной».

Мысли Ноа Смита перекликаются с идеями Дани Родрика, который поддержал протекционистский внешнеторговый план Элизабет Уоррен. Ограничения торговли считались анафемой для экономистов; и вот профессор Гарварда Родрик утверждает, что они протекционизм допустим против стран, где нарушаются права человека или Парижское соглашение по климату. Похожие мысли в различных областях экономики высказывает группа «Экономисты за инклюзивное процветание» (Суреш Найду, Габриэль Зукман, Арин Дубе, Гаути Эггертссон и проч.). В группе состоит и Родрик, а Зукман разрабатывает для Уоррен налог на богатство. Тут можно говорить о новой тенденции в западной интеллектуальной среде. Будем за ней внимательно следить.

Нарративная экономика Роберта Шиллера

В субботу ходил на презентацию новой книги нобелевского лауреата Роберта Шиллера. Шиллер известен работами по поведенческим финансам, а также тем, что в середине 2000-х гг. много писал о пузыре на ипотечном рынке в США и о вероятной глобальной рецессии, которая вскоре и произошла.

В новой книге "Нарративная экономика" Шиллер пишет, что экономистам нужно обращать больше внимания на слова, тексты и нарративы. Нарративами Шиллер называет вирусные идеи, которые имеют последствия для экономики, но изучаются лучше всего с помощью инструментом математической эпидемиологии: идея "заражает" людей, если заражает быстрее, чем люди от неё "выздоравливают", то начинается эпидемия.

В книге Шиллер приводит много примеров стандартных нарративов: "роботы заберут наши рабочие места", "профсоюзы завышают заработные платы", "богачи хотят украсть наши деньги". Нарративы часто работают в оппозициях друг к другу, например, нарратив показательного потребления противостоит нарративу бережливости (хочется написать, протестантской этики), а нарратив оптимизма на рынках - нарративу пессимизма.

Я задал вопрос: Шиллер говорит, что экономисты не изучают нарративы, но, по-моему, экономисты уже давно изучают нарративы. Только называют их иначе. Микроэкономисты говорят об информации, теоретики игр - о верах и общем знании, социальные экономисты - о ценностях. Примеры из книги Шиллера попадают в эти категории - например, нарратив "уверенность других людей" выглядит как теоретико-игровая вера, а нарратив "бережливость" как ценность. Но эти объекты обладают разными эпидемиологическими свойствами. В чем добавленная ценность от понятия "нарратива", которое объединяет их всех вместе?

Ответ Шиллера: Нарративы не подменяют собой микроэкономику и теорию игр, но могут служить надстройкой над ней. Во многих играх есть несколько равновесий - выбор равновесия в модели банковской паники (Даймонда-Дыбвига) может быть обусловлен, в том числе, влияниями "заразных" нарративов о доверии к банковской системе. Исследования текстов, в том числе частот употребления слов и фраз, могут помочь лучше понять исторические эпизоды банковских паник.

Q&A: самые перспективные направления в монетарной экономике

Мне в личных сообщениях приходит много вопросов, я стараюсь отвечать, когда есть время. Вопросы стали повторяться, поэтому подумал, что буду публиковать ответы здесь, чтобы сразу все заинтересованные прочитали.

Спрашивают, какие направления исследований в монетарной экономике кажутся мне наиболее перспективными. Монетарная экономика сейчас переживает расцвет, но, по моему субъективному мнению, самое интересное происходит в пяти областях.

1. Обучение в макроэкономике. В моделях с обучением предполагается, что экономические агенты не рациональны в том смысле, что не знают истинное устройство модели, но способны обучаться, оценивая параметры модели как эконометристы. Внутри большой модели у вас, получается, сидят "игрушечные экономисты" с простой МНК-оценкой. Свойства моделей с обучением могут отличаться от моделей с рациональными агентами. Литература об обучении важна для центробанковской коммуникации - ЦБ должен быть уверен, что участники рынка (многие из которых владеют только МНК) способны его понять.

2. Коммуникация центробанков. Всё острее стоит проблема нулевой нижней границы, всё больше веса придаётся не делам (изменению ставки), а словам - обещаниям изменить ставку в будущем и информации о текущих экономических условиях. Извлечь коммуникацию из текстов ЦБ непросто, для этого используются методы математической лингвистики.

3. Поведенческая макроэкономика. Все знают о "провалах теории рационального выбора", обнаруженных в лабораторных экспериментах Канеманом, Тверски, Ариэли, Талером и проч. Сегодня поведенческая макроэкономика достаточно созрела для того, чтобы самые устойчивые провалы учитывались в "промышленных" прогнозных и объяснительных моделях.

4. Эмпирика инфляционных ожиданий. Всё больше опросных данных по ожиданиям фирм и домохозяйств доступно, эти данные центробанки могут использовать для оценки своей работы, либо могут попытаться манипулировать ими. Если у вас есть деньги на проведение большого опроса, сделайте его правильно, и интересные результаты гарантированы.

5. Вычислительная экономика. Экономисты строят всё более сложные модели, которые долго считаются даже на мощных машинах: теперь не обойтись без знания алгоритмов, параллелизации и устройства компьютерного "железа". Выходит всё больше статей в жанре "руководство по параллельным вычислениям для экономистов", "руководство по процессорным мощностям для экономистов". Экономист Тайлер Коуэн утверждает, что ваша зарплата в XXI веке будет расти тем быстрее, чем более ваши навыки дополняют рост компьютерных мощностей. По этой логике, в вычислительной экономике зарплаты будут самыми высокими.

Только что был на семинаре Карло Пиццинелли из МВФ. Вместе с коллегами из Бонна, Копенгагена и Уорвика он исследует, как устроены субъективные модели экономики в головах у людей. 2000 домохозяйств и 1000 экспертов в США задавали одни и те же вопросы: как, по их мнению, изменится инфляция и безработица в ответ на неожиданные шоки в экономике. Исследовались шоки цен на нефть, государственных расходов, денежно-кредитной политики (ДКП) и налогообложения. Ответы экспертов - экономистов и финансистов – согласуются с экономической теорией (например, с моделью Гали-Сметса-Воутерса).

Ответы домохозяйств удивили. С ростом цен на нефть домохозяйства ожидают роста инфляции и безработицы, с ростом государственных расходов – роста инфляции, но (в отличие от экспертов) почти никакого падения безработицы. Расхождение с экспертами проявилось в реакции на ДКП и повышение налогов: повышение ключевой ставки, по мнению домохозяйств, должно приводить одновременно к росту инфляции и безработицы. Такого же эффекта домохозяйства ожидают от роста налогов.

Неужели домохозяйства придерживаются нео-фишеризма? Ответ, утверждают авторы, лежит в области поведенческой экономики. Агенты при прогнозировании придерживаются простой эвристики «хорошее приводит к хорошему, плохое к плохому». Большинство домохозяйств считает рост налогов плохим и считает, что у него будут плохие последствия и для инфляции и безработицы, так же домохозяйства воспринимают ужесточение ДКП.

Исследование указывает на большие выигрыши от коммуникации домохозяйствам: в детальном опросе можно посмотреть, насколько домохозяйства согласны с логическими шагами трансмиссионного механизма. Домохозяйства, которые понимают трансмиссионный механизм, отвечают на вопросы об инфляции и безработице так же, как эксперты.

Q&A: кто получит нобелевскую премию по экономике в 2019 году

Списки потенциальных лауреатов почти не меняются от года к году, из них вычеркивают имена тех, кто получил премию и кто до неё не дожил. Также нобелевский комитет не любит давать подряд премии в одной области экономики, поэтому если в прошлом году дали за экономический рост, в этом году вероятность премии за макроэкономику снижается.

Предсказать премию сложно: например, всегда смотрят на список Clarivate Citation Laureates (бывшие Thomson Reuters Citation Laureates), но они по экономике ни разу за пять лет не угадали, более того, никто из их предсказаний по экономике в последующие года премии не получил. Держа это в уме, решил обновить свои ставки. Предсказывать буду «тройками», чтобы точно угадать.

Авинаш Диксит, Элханан Хелпман и Джин Гроссман за международную торговлю

Дэвид Крепс, Ариэль Рубинштейн и Пол Милгром за микроэкономику, аукционы и динамическую теорию игр

Майкл Вудфорд, Жорди Гали и Бен Бернанке – за новокейнсианскую макроэкономику

Нобухиро Кийотаки, Марк Гертлер и Джон Мур – за финансовые циклы и кредитные трения

Мэтью Джексон и Марк Грановеттер – за исследования социальных и экономических сетей (междисциплинарный нобель, который всех обрадует)

Альберто Алезина, Торстен Перссон и Тимоти Бесли – за политическую экономику

Ричард Познер, Гвидо Калабрези и Андрей Шлейфер – за право и экономику (Шлейфер вместо Дёмсеца, который не дожил)

Эстер Дафло, Майкл Кремер и Марк Розенцвейг – за экономику развития

Стивен Берри, Ариэль Пакес и Ричард Шмалензи – за эмпирическую теорию отраслевых рынков

Мануэль Ареллано, Стефен Бонд и Ричард Бланделл за микроэконометрику и обобщённый метод моментов

Джошуа Ангрист, Дональд Рубин и Джон Лист – за революцию достоверности и эксперименты

Клаудиа Голдин, Дэвид Кард и Эдвард Лазир – за экономику труда (самая вероятная премия)

Мои материалы о нобелевских лауреатах по экономике прошлых лет

Премия 2017 года: Ричард Талер, за вклад в поведенческую экономику
📍 про премию: https://t.me/growthecon/60
📍 что почитать у лауреата: https://t.me/growthecon/63
📍 про книгу Nudge: https://t.me/growthecon/65
📍 про критиков Талера: https://t.me/growthecon/72

Премия 2018 года: Уильям Нордхаус, за интеграцию изменения климата в долгосрочный макроэкономический анализ, и Пол Ромер, за интеграцию технологических инноваций в долгосрочный макроэкономический анализ
📍 про премию (на сайте "коммерсанта"): https://t.me/growthecon/218
📍 что почитать у лауреатов: https://t.me/growthecon/217

В идеале про премию должны писать профессионалы - про эконометристов эконометристы, про теоретиков игр - теоретики игр, но меня, как всегда, никто не остановит, ждите текстов сразу же после премии.

Абхиджит Банерджи, Эстер Дюфло и Майкл Кремер получают премию за экспериментальный подход за борьбу с глобальной бедностью. Отличный выбор! Эту премию ждали уже лет десять.

Целых три человека получили премию за экономику развития - это хоть немного компенсирует тот факт, что в 2015 г. за экономику развития премию дали одному Ангусу Дитону. Эстер Дюфло - вторая женщина, получившая нобелевскую премию по экономике (после Элинор Остром), Банерджи и Дюфло - первая супружеская пара нобелевских лауреатов по экономике.

Читатели подсказывают, что Эстер Дюфло получила премию в 46, что на пять лет раньше, чем прошлый самый ранний лауреат (Кеннет Эрроу получил в 51 год)