«Тогда с этим было довольно просто: если, конечно, об этом никто из окружающих не знал. Как это вообще — сметь любить не мужчину? Чтобы женщина любила женщину — такая мысль в головах „прогрессивного“ (то есть мужского) общества не умещалась. Женщины были вне подозрения, поскольку оставались невидимками. Вот к мужчинам относились опасливее: за то и Уайльд свое получил. За подобную связь можно было легко и надолго попасть в тюрьму. Но если это не афишировать, напротив, скрывать, мол, просто они путешествуют вместе — старая дева и вдова, потерявшая не только мужа, но и дочь; подруги, объединенные одиночеством. А можно и так: обеспеченная, чопорная и очень сдержанная дама, которую за глаза называют то „снежной королевой“, то „мороженой треской“, нанимает себе компаньонку из своего круга — вполне распространенная практика.
Их история стала известна только в 90-х гг. прошлого века. В завещании Сельма закрыла доступ к своим письмам на 50 лет, надеясь, что спустя время отношение общества к таким отношениям изменится. Впрочем, из двух тысяч писем Софи и Сельмы мы так и не узнаем, были ли у этих женщин „те самые“ отношения — как мы их понимаем сейчас. Возможно, фактически все ограничивалось поцелуями, застенчивыми поглаживаниями и обращением „Моя любимая“… Была ли реальная связь, и какой она была? Не знаю. Мне и неинтересно. А вот чувства были. И страсть — среди них.
В принципе дружба образованных и тонких женщин того времени довольно часто балансировала на грани более нежных отношений, чем теперь. Причина этому культурная — женщины с детства существовали практически исключительно в женском круге, особенно незамужние. Вспомните хотя бы переписку княжны Марьи со своей подругой из „Войны и мира“: там очень много нежности и признаний в пылкой привязанности.
Эта запретная любовь длилась до самой смерти Элкан, без малого тридцать лет.
„Любовь, дитя ее сердца, вышла из того угла, куда ее загнали ледяные глаза. Она пришла, желанная, когда было уже слишком поздно. Теперь она появилась, неумолимая и всемогущая, а ее пажи, скорбь и тоска, несли за ней шлейф ее королевской мантии“.
Софи тоже была писательницей, но ей меньше повезло, чем Сельме — и с талантом, и — уж конечно — с известностью. Прекрасная женщина с огромными глазами и тонкими чертами лица, которая так никогда и не сняла траура, жила в Гетеборге, писала короткие печальные рассказы и как-то наведалась к своему литературному кумиру. Так и началось.
В письмах к Софи суховатая в жизни Сельма сравнивает свои чувства с пузырьками шампанского: может ли быть что-то более веселое, возбуждающее, радостное? „В Копенгагене я видела столько отношений между женщинами, что я должна попытаться понять, возможно, и тут скрывается некий замысел природы“, — пишет она в 1894 году. Ей очень нужно понять, есть ли в этом тайный замысел Природы и Творца, чтобы оправдать себя. Не получается… Как не получается и у Элкан — женщины, любившей мужчину и до сих пор носящей по нему траур. „Это моя глубокая удача, что моя любовь к тебе менее теперь страстна: иначе я чувствовала бы себя несчастной. Хотя, когда я вспоминаю радость прошлого года, я почти завидую, — пишет ‚мороженая треска‘ Лагерлёф. — Не думай, что я ледышка, о нет! Если б ты знала, что за страсти живут во мне… Впрочем, тебе известно: как в диком звере“».
https://news.tut.by/society/481034.html
#цитаты
Их история стала известна только в 90-х гг. прошлого века. В завещании Сельма закрыла доступ к своим письмам на 50 лет, надеясь, что спустя время отношение общества к таким отношениям изменится. Впрочем, из двух тысяч писем Софи и Сельмы мы так и не узнаем, были ли у этих женщин „те самые“ отношения — как мы их понимаем сейчас. Возможно, фактически все ограничивалось поцелуями, застенчивыми поглаживаниями и обращением „Моя любимая“… Была ли реальная связь, и какой она была? Не знаю. Мне и неинтересно. А вот чувства были. И страсть — среди них.
В принципе дружба образованных и тонких женщин того времени довольно часто балансировала на грани более нежных отношений, чем теперь. Причина этому культурная — женщины с детства существовали практически исключительно в женском круге, особенно незамужние. Вспомните хотя бы переписку княжны Марьи со своей подругой из „Войны и мира“: там очень много нежности и признаний в пылкой привязанности.
Эта запретная любовь длилась до самой смерти Элкан, без малого тридцать лет.
„Любовь, дитя ее сердца, вышла из того угла, куда ее загнали ледяные глаза. Она пришла, желанная, когда было уже слишком поздно. Теперь она появилась, неумолимая и всемогущая, а ее пажи, скорбь и тоска, несли за ней шлейф ее королевской мантии“.
Софи тоже была писательницей, но ей меньше повезло, чем Сельме — и с талантом, и — уж конечно — с известностью. Прекрасная женщина с огромными глазами и тонкими чертами лица, которая так никогда и не сняла траура, жила в Гетеборге, писала короткие печальные рассказы и как-то наведалась к своему литературному кумиру. Так и началось.
В письмах к Софи суховатая в жизни Сельма сравнивает свои чувства с пузырьками шампанского: может ли быть что-то более веселое, возбуждающее, радостное? „В Копенгагене я видела столько отношений между женщинами, что я должна попытаться понять, возможно, и тут скрывается некий замысел природы“, — пишет она в 1894 году. Ей очень нужно понять, есть ли в этом тайный замысел Природы и Творца, чтобы оправдать себя. Не получается… Как не получается и у Элкан — женщины, любившей мужчину и до сих пор носящей по нему траур. „Это моя глубокая удача, что моя любовь к тебе менее теперь страстна: иначе я чувствовала бы себя несчастной. Хотя, когда я вспоминаю радость прошлого года, я почти завидую, — пишет ‚мороженая треска‘ Лагерлёф. — Не думай, что я ледышка, о нет! Если б ты знала, что за страсти живут во мне… Впрочем, тебе известно: как в диком звере“».
https://news.tut.by/society/481034.html
#цитаты
