-- Предположите, что и так, если угодно, -- сухо оборвала его Тамара.

-- Увы, фрейлен, -- ядовито вздохнул Айзик, -- это не предположение, а к несчастью факт, которому сам я был очевидным свидетелем.

-- Что ж из того? я вас не понимаю, сударь.

-- Полноте! Что тут притворяться! -- с горечью воскликнул Айзик и, чего давно уже не смел он себе позволить, вдруг довольно бесцеремонно взял ее за руку. -- Я знаю все, Тамара, -- произнес он значительным веским тоном, -- понимаете ли, все! Я все видел и слышал.

-- Подслушивали? -- уязвила его девушка. -- Гм... что ж, тем хуже для вас.

-- Не для вас ли скорее. фрейлен? -- возразил Айзик. -- Вы сейчас сидели в этой беседке с графом Каржолем, -- продолжал он. -- Не вздрагивайте, чего это вы так вздрогнули вдруг? Ведь я же предупредил вас, что мне все известно.

Тамара слегка скользнула по нему испытующим взглядом, для того, чтобы разъяснить себе, точно ли говорит он правду, или же только хитрит с намерением поддеть ее на удочку и таким способом выведать то, что ему нужно.

-- Да, вы сидели с ним, -- продолжал гимназист тоном твердого убеждения и не без торжествующей иронии. -- А теперь не угодно ли посидеть со мной. Я требую этого, фрейлен. Понимаете, что вы теперь в моих руках: в моей воле и спасти, и погубить вас. Мне надо объясниться с вами. Пойдемте!

Сраженная этой бедой, столь внезапно обрушившейся на ее голову, Тамара не успев еще сообразить, как ей быть теперь, машинально последовала в беседку за Айзиком, который почти тащил ее туда насильно, не выпуская из своей руки ее руку.

-- Сядьте! -- повелительно предложил он, садясь и сам рядом с ней на скамейку. -- Сядьте и постарайтесь выслушать меня хладнокровнее.

И он как-то инквизиторски примолк на мгновение с нарочным расчетом усилить посредством этого молчания "громоподобность" последующего поступления того, что он скажет, и затем, не без некоторой театральности скрестив на груди руки и в упор устремив пытливый взгляд на девушку, спросил ее вдруг чуть не верховным тоном допроса, в котором, однако же, кроме возмущенности его собственного духа, слышалась еще и доля сострадания.

-- Скажите, Бога ради, что это вы задумали, несчастная?!

-- Айзик, -- предупредила она, решаясь и потому стараясь говорить как можно сдержаннее и спокойнее. -- Это дело моей совести; но вам-то что до того?

-- Как что до того? Мне-то?.. Ха-ха! Да ведь я, кажется, пока еще еврей, благодарение Богу!.. Это не личное мое, а общее еврейское дело; каждый из нас обязан сделать то же. Вы забываете, кто вы и что вы!

-- Но у меня есть свой рассудок и своя воля, Айзик.

-- Своя воля, свой рассудок! -- укоризненно негодующим тоном повторил гимназист. -- И они вам указывают изменить вере отцов!.. Вы хотите от нее отступиться? Этому не бывать, Тамара, не бывать!., я не допущу до этого! Я сегодня же утром открою все рабби Соломону. Я мог бы это сделать сию же минуту, но воздерживаюсь, в надежде, что может быть еще удастся повлиять на вас во благую сторону.

При этих последних словах, счастливая (как показалось ей) мысль озарила вдруг голову Тамары. Обмануть Айзика, показать ему, что он действительно убедил ее, пожалуй, приласкать его и тем убаюкать его подозрительность, -- такова была эта мысль, и девушка глубоко затаила ее в своем сердце. Прежде всего она решилась дружелюбно и покорно выслушать все, что ни сказал бы ей Аизик.

-- Скажите, -- продолжал меж тем гимназист. -- Что привлекло вас к этому человеку? Красота его, изящество? Но разве между евреями нет и красивее и изящнее? Поезжайте опять в Вену, вы встретите там в тысячу раз лучше его, и притом чистых, чистокровных евреев. Богатство его, что ли?

Но зачем оно вам, коли вы сами и теперь уже богаче не только его самого, но пожалуй, и всех предков его в совокупности; да еще вопрос крайне сомнительный, -- какое это богатство у графа Каржоля и есть ли оно в действительности? Не пыль ли он пускает в глаза одному лишь городу Украинску? Ну, наконец, прельщает вас имя его, графский титул, аристократическое происхождение? Но, Бог мой! Вам ли, Тамаре Бендавид, кровной аристократке во Израиле, прямой потомственной отрасли царя Давида, вам ли гоняться за жалким титулом какого-то эмигрантского графчика Каржоль де Нотрека, род которого доходит до времен... ну, положим какого-нибудь Людовика Святого; но допустим, до самого даже Карла Великого. -- Боже мой, что такое все эти Людовики и Карлы пред любым из наших Коганов, которые ведут свое древо от самого Аарона, брата Моисеева! Кто же более аристократы -- они или мы?.. Да не только я, Айзик Шацкер, а каждый "пархатый жид", ам-гаарец[105] конечно, в тысячу раз более родовит и кровно аристократичен, чем любой из потомков всех этих Людовиков и Карлов. И вам ли, вам ли -- дочери Бендавидов, опускаться до каких-то жалких Каржолей!.. Какой позор! Какое унижение!

-- Бохер, мне кажется, вы все это слишком преувеличиваете, заметила Тамара, уже успевшая овладеть собой настолько, чтобы придать себе и вид, и тон наибольшего спокойствия и хладнокровия.