Через пару дней наступит 2020-й — и очевидно, что за эти пару дней я не напишу тут с десяток запланированных постов. Смысла в традиционном режиме подводить итоги по лонгридам тоже особенного нет — длинные журналистские тексты в этом году я читал спорадически; в первую очередь причина в том, сколько времени отнимают собственные проекты, во вторую — в том, что я больше читаю книжки; в третью — в том, что в США жанр зачастую ходит по замкнутому тематическому кругу из судеб мигрантов, проблемах судебной системы, историй о гендерном неравенстве и сексуальном насилии (все три сюжета — абсолютно casus belli, но просто надоедает).

В общем, я решил, что про значимые прочитанные книги все-таки постараюсь написать отдельные посты, а вот про понравившиеся тексты за последние несколько месяцев сделаю некий краткий дайджест. Собственно, поехали. Порядок обусловлен исключительно очередностью попадания этих материалов в архив моего Pocket.

— В поисках гения из советской психушки | Юлия Вишневецкая, Миша Яшнов | «Медуза»

Образцовое расследование неочевидного сюжета: откуда взялся советский наивный лагерный художник Фома Яремчук, рисунки которого в Европе продаются дорого. Почти авантюрный роман с типично российским сочетанием мошеннической хитрости и творческой безалаберности.

— Billie Eilish and the Triumph of the Weird | Josh Eels | Rolling Stone

Просто образцовый профайл 17-летней девушки, которая на наших глазах меняет звуковые и поведенческие конвенции поп-музыки. От свободного воспитания до паломничества Тома Йорка и Эдди Веддера в гримерку Билли.

— The Book of Prince | Dan Piepenbring | The New Yorker

Очень трогательная история того, как Принс нанимал автора материала написать свою автобиографию. Они даже начали работать, но Принс взял и умер. Не только истории про встречи с великим, но и фактически рассказ о том, чем был Принс для американских слушателей и конкретно для Миннеаполиса. (Если что, я не фанат Принса и не смогу напеть ни одной его песни, но текст прочитал взахлеб.)

— «Кто сказал “а”»: выезд Иосифа Бродского из СССР | Глеб Морев | Colta.ru

Блистательный исследовательский нарратив про то, как Бродский уезжал из СССР. Отчасти детектив, отчасти — убедительная реконструкция не только сюжета, но и смысла произошедшего и впечатляющая демонстрация того, насколько культурные модели определяют наше поведение даже (или особенно) в самых решающих жизненных ситуациях.

— The Obamanauts | Corey Robin | Dissent

Разоблачение эпохи Обамы слева в форме критического эссе, обозревающего несколько книг сотрудников его администрации. Ну понятно, Обама оказывается неолибералом и вообще президентом, эмоциональный образ которого сильно не совпадает с его реальной политикой, но меня больше всего поразил тезис про то, что успех Обамы строился на том, что автор называет «моральным минимализмом»: он оппонировал Бушу-младшему по линии здравого смысла — республиканцы в этой версии были слишком безответственными в своих грандиозных амбициях. Обама готов был на малое — небольшие шажочки, меньшее зло, несовершенные компромиссы, — а американцы к моменту его появления устали от тех, кто требовал большего. По версии автора текста, эта стратегия по итогу провалилась — с этим выводом можно спорить, но сама конструкция интересная.

— What’s Left of Condé Nast | Reeves Wiedeman | New York Magazine

Профайл главного журнального ИД мира, которому сейчас так же непросто, как менее главных. Анна Винтур печально ходит по своему огромному кабинету и привыкает ко временам, когда конференции приносят больше денег, чем печатные издания. В компании постоянно меняют структуру и пытаются устроить синергию между изданиями (люди, работавшие в «Афише» в 2013-14 годах, на этом месте вздрагивают); это никому не нравится. Новые менеджеры пытаются придумать, как все спасти, и, разумеется, придумывают, что нужно делать видео. «Нью-Йоркер» — едва ли не самый успешный конде-настовский журнал прямо сейчас, потому что люди готовы на него подписываться (отдельное спасибо Трампу). Ну и прочие индустриальные анекдоты.

— Добрый человек без берегов: история первого убийства, заказанного в даркнете | Светлана Рейтер, Андрей Сошников, Темур Кигурадзе | Би-би-си

Очень красивое и захватывающее расследование про то, как хакер-авантюрист заказал подросткам убийство следователя, которая расследовала его преступления. Образец того, как превращать всякую сухую аналитическую фактуру в нарратив с детялами и характерами.

— The Unbelievable Story of Threatin: Heavy Metal's Fyre Festival Moment | KJ Yossman | Kerrang

Заголовок перегибает палку, но сюжет все равно классный. Осенью 2018 года металлическая группа Threatin поехала в тур по Европе. Хозяева клубов были уверены, что на группу придут сотни людей, — им об этом заявили промоутеры. Однако всю дорогу группа играл для 7-10 человек; половина из них обычно были музыкантами группы разогрева. Вскоре сами музыканты Threatin обнаружили, что промоутеры, которые заговаривали зубы владельцам клубов, не существуют — всех их придумал в интернете лидер группы Джаред Имс; примерно так же, как и свой лейбл и рецензии на свою музыку. Зачем он это сделал, так до конца и непонятно — видимо, просто из тщеславия (после просмотра нетфликсовского документального сериала «Don't Fuck With Cats» в голову приходит зловещий Лука Маньотта с подобными же методами, но тут вроде бы все безобидно). Так или иначе, история крутая, и распутывают ее тут здорово.

— How Brexit Will End | Sam Knight | The New Yorker

Текст из тех, которые стоит прочитать, если хочешь относительно быстро уложить в голове какой-то сложный сюжет. В данном случае — Брекзит. Текст написан до победы консерваторов на выборах, но общую историю вопроса и то, в чем там основные разногласия (все эти ирландские дела), вроде бы описывает хорошо, хоть и не без предсказуемых ламентаций, заведомо свойственных автору «Нью-Йоркера» в отношении предмета рассказа.

— Dropshipping Journalism | Daniel Tovrov | Columbia Journalism Review

Если в Conde Nast — что-то вроде медийного чистилища, то нынешний Newsweek — настоящий журналистский ад. Я стажировался там три месяца летом 2015 года, и вопросы, конечно, возникали уже тогда — то есть для меня лично выглядела странной некая рутинность происходящего, зримое отсутствие какой-то большой миссии и мысли. Но все-таки это была более-менее нормальная журналистская работа. А потом, как рассказывается в тексте, она превратилась в реальную вьетнамскую контент-потогонку. Авторы должны публиковать не менее 4 текстов в день; первый — к 9 утра. Питчи согласовываются с редактором в форме заголовка, который уже должен учитывать SEO-требования. Зарплаты привязаны к просмотрам материалов. Существует ежедневно обновляемая таблица самых успешных сотрудников и тех, кто намолол меньше всего просмотров. Ну и тому подобный ужас, не говоря уж про задержку гонораров внешним авторам. Если вы работаете в медиа, обязательно прочитайте этот текст — почти наверняка у вас на работе ситуация получше. Ну и да: Nobody I spoke to for this article had a sense of why Newsweek exists — это и раньше так было.

— «Люди не справляются с амбивалентностью» | «Декодер»

Просто познавательное интервью с писательницей и философом Свеньей Фласпелер про новую чувствительность, identity politics, MeToo и все эти дела. Фласпелер все это критикует, но делает это тонко и интересно, борясь тем самым за сложность реальности.

— A Cybersecurity Firms Sharp Rise and Stunning Collapse | Raffi Khatchadourian | The New Yorker

Веселый мужик из пенсильванской провинции в середине 2000-х придумал, что можно написать алгоритм, который будет находить в пиринговых сетях вроде Limewire файлы с нелегально скачиваемыми фильмами. Задумка была в том, чтобы продавать информацию студиям, которые бы дальше заставляли пользователей эти файлы удалять (ну или что-то такое). Однако алгоритм мог видеть все файлы на компьютерах пользователей — и начал находить в том числе государственные документы, информацию об оружии и так далее. Вскоре Роберт Бобак и его партнер Ричард Уоллес уже встречались с людьми из Конгресса и ЦРУ, а также начали продавать информацию огромным корпорациям, у которых утекали в интернет ценные внутренние документы. Проблема была только в том, что утечки эти нередко организовывала сама фирма Бобака, — чтобы потом продать свои услуги подороже. Авантюристская история про IT, приватность и государство, которое ничего не понимает в интернете, ценная прежде всего двумя сюжетообразующими характерами — если бы про это сняли фильм (что наверняка произойдет), получилось бы что-то среднее между «War Dogs» и «Finders Keepers».

— The Jungle Prince of Dehli | Ellen Barry | The New York Times

Абсолютно литературная история королевской семьи, которая сорок лет жила в заброшенном дворце в Дели, якобы когда-то принадлежавшем их династии. Королева и ее дети-принцы почти не выходили за пределы дворца и только изредка встречались с иностранными журналистами. Разумеется, когда одна журналистка решила копнуть в историю, выяснилось, что все еще интереснее, чем история, которую рассказывали герои. Текст крайне нашумевший; на мой взгляд, в нем многовато авторки и маловато исторического контекста — притом что сюжет-то реально про то, как большая история раздела Британской Индии катком прошлась по человеческим судьбам и душам.

— Waiting for Obama | Ryan Lizza | Politico

Барак Обама (да, опять он) снял офис в незаметном здании в Вашингтоне, где он встречается с людьми — и, в частности, принимает кандидатов в праймериз Демократической партии, давая им советы, но никого впрямую не поддерживая. Основные сюжеты текста — отношения Обамы с Трампом (сложные; Обама старается ничего не отвечать на провокации Трампа, но иногда все-таки приходится); с Берни Сандерсом (Обама якобы сказал кому-то, что если Берни станет лидером гонки за демократическое кандидатство, он лично позвонит старику и уговорит его устраниться); с собственным политическим наследием — ну и с собственным бывшим вице-президентом Джо Байденом, которого он до сих пор открыто не поддержал и вроде бы не собирается. В связи с чем мы логично переходим к следующему пункту нашего списка.

— The Zombie Campaign | Olivia Nuzzi | New York Magazine

В топе агрегатора Longform фигурирует текст из The Atlantic про то, как Джо Байден героически преодолел заикание (и поэтому до сих пор так странно говорит). Но мне больше понравился этот борзый материал про кампанию, которая существует как бы механически, потому что должна существовать, и кандидата, который максимально оторван от реальности и в силу возраста, и в силу количества времени, проведенного в большой политике.

— Игра в пул | Михаил Рубин | «Проект»

Хорошо скроенный, изобилующий анекдотами, но по сути грустный материал про то, как осмысленная работа кремлевского пула журналистов превратилась в совсем бессмысленную. Причем дело, кажется, не только в самом Путине (хотя в нем, конечно, прежде всего — один из самых ярких моментов в тексте как раз про то, когда Путину перестало быть интересным общение с журналистами), но и в том, что наступил 21-й век.

— Пятилетняя девочка всю жизнь провела в частной клинике — и никогда ее не покидала. Так решили родители | Катерина Гордеева | «Медуза»

Тот случай, когда вся коллизия есть в заголовке, а дальше надо читать. Ну и тем более вы наверняка так или иначе знакомы с содержанием этого текста. Тем не менее, он, конечно, должен быть в этом списке.

— мужские фантазии либертарианства: в будущее возьмут не всех | Андрей Шенталь

Прекрасный текст Андрея Шенталя (который вообще едва ли не самый интересный публицист в России прямо сейчас), изящно связывающий две ключевых российских проблематических повестки прямо сейчас — либертарианскую и гендерную. Вообще очень нравится такой жанр аналитических, фундированных, но при этом осознанно и открыто ангажированных эссе; хочется больше такого на русском — потому что сейчас чаще либо аналитика без позиции, либо позиция без аналитики.

Новогодние каникулы в Москве — повод взяться за книжки, которые невозможно вынести из дома. В прошлом году таким был фолиант «Искусство с 1900 года»; в этом я наконец добрался до стоящего на той же полке труда Григория Ревзина «Русская архитектура рубежа XX — XXI веков», в котором главный архитектурный писатель России осмысляет феномен лужковской Москвы через связывание своих публикаций 1990-х-2000-х в некую единую смысловую конструкцию. Весом он, конечно, чуть поменьше, но формат такой же неподъемный — что вообще-то не очень правильно: читается эта книжка взахлеб, и вообще-то она важная и нужная; думаю, что по-хорошему стоило бы переиздать ее в каком-то более транспортируемом формате.

Первое: Ревзин тут и правда конструирует довольно внятную концепцию происходившего с архитектурой (да и с Москвой) в лужковские времена. Если совсем огрублять, эта концепция, кажется, будет выглядеть примерно так. Лужков тайком аппроприировал у националистического фланга культуры идею возрождения исторического (дореволюционного, без авангарда и модернизма) облика Москвы, соединив ее со своим варварским пониманием механики этого возрождения — когда всякие культурные конвенции по поводу реставраций и реконструкций являются помехой, а на месте исторического здания просто строится новое как бы такое же; постоянная историческая идентичность заменяется динамической современной. На этот заказ власти разные исполнители реагировали по-разному. Некоторые отдались ему со всем чиновническим (но не творческим) рвением. Некоторые отозвались, но как бы дистанцировались от происходящего через постмодернистские приемы. А некоторые ему противостояли — делая эта в разных этических моделях. Главной концептуальной линией противостояния был средовой неомодернизм, придуманный Алексеем Гутновым и воплощенный Александром Скоканом на Остоженке, где новые здания максимально тонко встраивались в тщательно исследованную и просчитанную ткань города, — так, что в принципе можно было бы построить целиком новый район, который выглядел бы абсолютно органично.

Это противостояние продолжалось до конца 1990-х, когда монархические (то есть президентские) амбиции Лужкова потерпели крах, и идеологическая подоплека из его программы ушла — остался только бизнес. В 2000-х эти бизнес-устремления привели к экспансии западных архитектурных фирм в Россию — довольно катастрофической как с реальной точки зрения (поскольку построили они в итоге очень мало что, столкнувшись с российской спецификой согласований и коррупционных схем), так и с идеологической (поскольку российские архитекторы слишком легко признали собственную провинциальность и западное первенство). В итоге история архитектуры лужковского периода — это история поражения: на оба главных вопроса — о месте России в западной, европейской традиции и о возможности существования проекта России вне коммунистического наследия — были получены отрицательные ответы; российская архитектура не смогла ни утвердить в мировом культурном контексте собственные программные успехи (хотя они были), ни внятно ответить на вопрос об историческом смысле происходящего. В альтернативной исторической версии все могло быть иначе — таким содержательным как для производства внутри, так и для презентации вовне проектом могла бы стать воплощенная в какую-то реальность бумажная архитектура, — но не сложилось. Все это, впрочем, не отменяет отдельных удач — о которых в книге тоже много: от того же Скокана до неоклассика Михаила Филлипова. Наверняка я что-нибудь перепутал.

​(Отдельно отмечу, что от текстов Ревзина про попытку западной экспансии ловил изрядные флешбэки; любопытным образом ситуация в архитектуре 2000-х во многом повторяла / предвосхищала ситуацию в тогдашней русской музыке. Мы становимся провинциальной страной, где местные архитекторы делают средний уровень строительства, а чтобы получить что-нибудь хорошее, нужна звезда с Запада. И все радостно это приветствуют, делают про это выставки, пишут манифесты и статьи. Господа, нельзя выйти из провинциальности, восхваляя тысячи раз расхваленных западных звезд. Единственный путь — это научиться любить своих. Это материал 2004-го года; про музыкантов я писал в «Афише» буквально то же самое пять лет спустя. Мысль сама по себе вообще довольно простая, а Ревзин потом в книжке еще и немного кается за собственный национализм. Но рифма занятная — интересно, насколько все это распространялось и на другие дисциплины.)

Второе: эта книжка — еще и прекрасный материал по истории российской прессы и критики. Большинство текстов тут из «Коммерсанта», и некоторые тексты тут такие, что кажется, что современный «Ъ» их бы не опубликовал. Не потому что плохие, а потому что слишком резкие по отношению к уважаемым людям (вот про Глазунова, например). Могу и буду рад ошибаться. Так или иначе — следить за тем, как меняется и позиция критика по отношению к тому и тем, о чем и о ком он пишет, и его язык, ужасно любопытно.

И третье. Прочитав эту книгу, я не до конца понимаю, стоит ли восхищаться умелой политикой мэра, сменившего Юрия Лужкова, в отношении архитектурной критики — или стоит ему посочувствовать. Я вот о чем. Как главный архитектурный мыслитель на русском Ревзин стал участником архитектурной бизнес-системы уже в лужковские времена — книга в этом честно признается. Однако во времена Собянина он стал фактически частью этой системы со стороны мэрии — как партнер КБ «Стрелка», которое принимало самое непосредственное участие в разработке облика московского благоустройства. С признания в этом, собственно, начинался легендарный текст ГР на «Карнеги» с попыткой убедить русскоязычный фейсбук в том, что от этого благоустройства не одно только зло происходит; текст, после которого его многие прокляли. Опять же, могу ошибаться, но я подписан на фид текстов Ревзина в «Коммерсанте», и в последние годы, кажется, он больше пишет про архитектуру вообще, чем про архитектуру Москвы; собственно, и новейшая его книга «Как устроен город» — это в чистом виде книга философская, где автор осмысляет город как сложную социальную конструкцию, которая создается во взаимодействии трех принципиально разных страт: жрецов (власти), торговцев (бизнеса) и рабочих. Книга любопытная, хотя, как мне кажется, как критик, анализирующий конкретную социально-эстетическую ситуацию, Ревзин все же сильнее, чем философ. И, конечно, узнать его независимое мнение по поводу произошедшего в Москве за последние 10 лет было бы страшно интересно. Но этого независимого мнения нет и уже быть не может. Наверное, в этой своей околособянинской позиции Ревзину может быть особенно непросто в последние полгода, когда уличное насилие и судебный произвол окончательно перевесили любые урбанистические украшения даже в моей лояльной голове. Но дело даже не в этом. Лужковская архитектура книгой Ревзина, конечно, разоблачена — но и увековечена. Найдется ли кто-то, кто сделает ту же работу на таком же уровне для архитектуры Собянина — большой вопрос.

Пару месяцев назад прочитал биографию Толстого, написанную А. Л. Зориным, а уже в январе — биографию Пушкина, написанную Ю. М. Лотманом. Никакой прямой связи между этими двумя фактами нет; я даже затрудняюсь объяснить, с чего вдруг схватился за Лотмана (почему-то после того, как перечитал «Мертвые души», интересно стало именно про Пушкина, а не про Гоголя). Но не зарифмовать между собой две эти книги трудно.

Обе упаковывают насыщенные литературные биографии в компактный объем текста (у Зорина это решено, конечно, более радикально — хотя бы потому что Толстой и жил в 2,5 раза дольше). Оба явно пишут для людей, которые, в общем, в курсе общих черт жизни героев и уж тем более их произведений; фокус обеих книг — не столько превращение сырой жизненной фактуры в историю, сколько концептуализация и попытка представить литературные труды и жизненные события как некий единый смысловой комплекс. Оба выделяют некоторые ключевые силовые линии, которые как бы определяют жизненные и творческие стратегии героев на всем протяжении их жизни.

У Пушкина основных таких линии — если трактовать по Лотману — две. Во-первых, это постоянная рефлексия статуса поэта/писателя в обществе и переопределение этого статуса (отчасти побочным продуктом этого процесса становится изобретение современного русского языка; я заодно перечитал «Евгения Онегина», и самое сокрушительное впечатление производит именно то, как Пушкин этот язык создает буквально на твоих глазах — и как бы играючи). Во-вторых, это отношения с историей и попытка нащупать наиболее уместное место человека в истории — здесь Пушкин развивается от героической / романтической / наполеоновской концепции к более гуманистическим представлениям о простоте, укорененности и проч. Ну и отдельно, конечно, интересно, как — опять же, если верить Лотману — восстание декабристов становится абсолютно ключевым общественным событием для Пушкина и его поколения; как значительная часть его мыслей обо всем крутится вокруг сначала попытки сформировать некий правильный исторический шанс, а потом — вокруг фатального изъятия этого шанса из повестки дня (и там тоже есть интересные стадии — от некоего форсированного очарования новым царем, который прикидывается реформатором, то неудачной попытки бегства в частную жизнь).

У Зорина к Толстому более психологический подход, что как бы и немудрено – все-таки между книгами разница 40 лет, и за это время многое изменилось. Хотя и тут текст зачастую оказывается равным человеку. Так или иначе, в случае Толстого Зорин выделяет следующие направляющие его жизни. С одной стороны, это очень сложные, мучительные отношения с сексуальностью — между манией и полным отрицанием. С другой, некая завороженность смертью (другой исследователь сказал бы — влечение, но Зорин до этого не доходит). С третьей, борьба с идеей подчинения — чем дальше, тем более фундаментальная и приводящая к многочисленным идеям, которые опередили свое время (от пацифизма до экологии). Важно, что все эти вещи усугубляются общим онтологическим подходом Толстого к собственным и чужим воззрениям: он везде максимально последователен, абсолютно не склонен к компромиссам и считает, что как человек думает, так он и должен жить — понимая при этом, что сам не соответствует собственным максимам. Из этого постоянного внутреннего конфликта и рождается биография Толстого, которая по Зорину оказывается его ультимативным произведением.

В общем, обе книжки хорошие — и обе заставляют раздумывать не только о себе, но и о том, насколько вообще человек сводим к концепциям, насколько жанр вот такой аналитической биографии лучше и благороднее, чем как бы более низкий жанр биографии нарративной / событийной. Лотман в большей степени, Зорин в меньшей, но тоже в какой-то поверяют своих героев приписанной им концептуальной конструкцией (у Лотмана такие моменты чувствуются острее, потому что решены более самоуверенно — как когда он, например, объясняет, почему Пушкин пишет письма жене так, а не иначе). Это не то чтобы критика — я сам, брат, из этих и очень люблю интеллектуальные операции вроде тех, что проворачиваются в этих книгах, и у обоих авторов все это получается зачастую очень красиво и изящно. И все равно — иногда ты как будто дергаешься и краем глаза различаешь за этим людей со всей их переломанностью, спонтанностью и просто нелепостью. И иногда даже начинает казаться, что эти моменты — самые ценные.

https://bookmate.com/books/CWWDmQkT
(А Лотман, если захотите, находится по первому клику.)

В 2008 году в небольшом городке Дэйтон, что в штате Огайо, закрылось более-менее градообразующее предприятие — автомобильный завод General Motors. В 2015 году в пространствах бывшей фабрики открылось новое производство — завод купил китайский концерн Fuyao, который решил производить в Огайо стекло для автомобилей и вложил в это дело около миллиарда долларов. В 2020 году фильм про эту историю — «Американская фабрика» — получил документальный «Оскар». Абсолютно заслуженно.

«Американская фабрика» давно лежит на Netflix, но я до нее добрался только вчера вечером — не в последнюю очередь из-за сюжета, разумеется: извне кажется, что фильм про реанимацию американского завода вряд ли может получиться захватывающим. Это огромная ошибка — на самом деле это тот самый случай, когда фокусировка на одном конкретном примере позволяет показать и поставить целый ряд ключевых вопросов современности: от последствий глобализации экономике до конфликта культур. И главное — позволяет сделать это остроумно и многогранно.

Дано: американские трудяги, которые после кризиса 2008-го года и закрытия родной фабрики, остались без средств к существованию — многие даже были вынуждены продать дома и переехать. Дано с другой стороны: китайские хозяева и пара сотен рабочих, которых привезли в Огайо специально, чтобы наладить нужную производительность труда. Первые исходно рады тому, что для них есть рабочие места, — пусть и платят по минимуму. Вторые исходно рады тому, что у них получается уникальный глобальный экономический проект. Вместе они запускают новые цеха и устраивают на фабрике праздник, приветствуя президента Fuyao, который для начала ездит на завод каждый месяц. У президента специфические представления о том, что можно, а что нельзя, — например, он предлагает подвинуть пожарный детектор со стены, потому что так некрасиво, — но все уверены, что у них получится найти общий язык.

Разумеется, быстро начинаются проблемы. Китайцы привыкли работать вне рабочего времени и по выходным — чтобы выполнить поставленные цели; у них нет семей, они живут по четверо в маленьких квартирках и все время посвящают работе. У американцев толстые пальцы, они хотят перерывов на обед, и работают они медленно. На празднике по случаю открытия фабрики сенатор от Огайо предлагает рабочим завода открыть профсоюз; китайцы в ужасе, потому что профсоюз будет мешать работать. Продуктивность завода оставляет желать лучшего; группу американских администраторов вывозят в Китай, где они наблюдают мотивировочные линейки рабочих в серых робах и корпоративную в лучших традициях тоталитарного капитализма, — одни пучат глаза от восторга, другие от ужаса. В Огайо рабочие ходить строем не хотят, негодуют, что им не чинят сломанные микроволновки, и начинают-таки агитировать за профсоюз. Вместо американского директора нанимают китайского — он поднимает зарплату на 2 доллара в час и начинает увольнять профсоюзных активистов. Обо всем это рассказано максимально изнутри (как всегда в хороших американских документалках, уровень доступа к героям тут какой-то нереальный): мы видим внутренние совещания китайских менеджеров; видим, как злосчастное стекло лопается в руках бедных рабочих; видим, как с обеих сторон начинает проступать ксенофобия — которая тут скорее следствие, чем причина неурядиц.

Чем все заканчивается — рассказывать не буду; это случай документалки, в которой есть некая интрига, и почему бы ее не сохранить. Хорош фильм, впрочем, не интригой, но оптикой — притом что авторы, по всей видимости, симпатизируют профсоюзным активистам, «Американская фабрика» сделана так, что ее можно трактовать абсолютно в любую сторону. Фильм действительно высвечивает сложность реальности: ну да, китайский подход приравнивает человека к работе, но зато он реально эффективен — а ведь при капитализме это и требуется; ну да, требования американских рабочих абсолютно понятны, но ведь когда от активистов избавляются, все и правда становится лучше; ну да, президент концерна Fuyao — корпоративное чудовище, но ведь и у него есть сомнения, рефлексия, тревоги (очень трогательная сцена с монологом про то, как он переживает за экологию). Все хотят как лучше, просто представления об этом лучшем очень разные. В итоге прочитать «Фабрику» можно и в пользу Дональда Трампа, и в пользу Берни Сандерса, и в пользу низового социализма, и в пользу технологической сингулярности — в конце концов все равно всех людей заменят машины, и все конфликты отпадут сами собой.

https://www.netflix.com/title/81090071

Отлично придуманный и хорошо сделанный текст, который ловко увязывает тему, вызывающую читательский интерес и возбуждение (любовь, расставания, чувства, секс — хотя секса тут как раз нет, это один из немногочисленных минусов), с «важной» темой, вызывающую читательскую усталость (политзаключенные и все, что с ними связано). Выясняется, что все эти героические истории про женщин, которые ждут активистов из тюрьмы, заканчиваются вовсе не хэппи-эндом — жизнь после новостей суровее в своей неизбежной прозаичности, чем жизнь в процессе. Ну и да — то, что в тюрьму по несправедливому обвинению садится не один человек, а еще и фактически его близкие; то, что выход на свободу бывает испытанием посерьезнее, чем сама несвобода, — это как бы трюизмы, но когда их видишь в человеческих судьбах, все это начинает жить, дышать и трогать.

(В скобках чуть порассуждаю о решении сделать рамочной историю Егора Лесных и его девушки, которой он сделал предложение прямо в зале суда и которая теперь его любит и ждет. С одной стороны, это работает: потому что само предложение — яркий и запомнившийся эпизод; потому что это происходит прямо сейчас; потому что дает некий контраст с уже завершившимися историями. С другой, оказавшись в таком контексте, эта любовь выглядит заведомо обреченной на поражение — и от этого как будто немного неловко. При этом будь я редактором, я бы все так и оставил, конечно.)

https://www.bbc.com/russian/features-51474609

Треть американцев перед походом в кино изучают рейтинг фильма на сайте Rotten Tomatoes. Из этой трети больше 60% склонны отказаться от покупки билета, если рейтинги слишком низкие. Rotten Tomatoes — традиционная, казалось бы, история для цифровой эпохи: сервис, который в конце 1990-х запустили два аспиранта Беркли, чтобы оценивать фильмы с Джеки Чаном, теперь влияет на индустрию — а голливудские продюсеры специально устраивают пресс-показы попозже, чтобы критический рейтинг на RT (томатометр — главный индикатор сайта, хотя есть еще суммарный пользовательский рейтинг) не успел сформироваться до начала проката. Чертовы алгоритмы опять рулят творчеством.

Но есть один нюанс: это никакие не алгоритмы.

В офисе Rotten Tomatoes сидят живые люди (причем их совсем немного, по пальцам двух рук пересчитать), которые получают зарплату за то, что читают по 50 рецензий в день и определяют, положительные они или отрицательные, заводя результаты в базу сайта. Большой материал Wired, который рассказывает про внутреннюю жизнь RT, нигде специально не объясняет, почему, собственно, это так устроено, почему это делается вручную — но, видимо, ответ имплицитно заложен в рассказе о работе сотрудников Rotten Tomatoes. Это делается вручную, потому что никакие алгоритмы пока не в состоянии понять, как критик оценил фильм. Зачастую это не в состоянии понять даже сами читатели рецензий. В редакции RT раз в две недели проходят совещания, где разбираются самые трудные случаи рецензий, и сотрудники решают коллективно — положительные они или отрицательные, и можно ли вообще это считать рецензией. Все это очень субъективно — даже несмотря на то что определить нужно только то, понравился фильм автору или нет. Даже звездочки не всегда помогают — один критик, поставивший фильму 4-, как-то написал в RT и уточнил, что на самом деле фильм ему совершенно не понравился.

Вердикт изменили с «Fresh» (то есть положительного) на «Rotten» (то есть отрицательный) — но сотрудник RT спросил у журналиста: а почему тогда 4 с минусом? «Я ненавижу оценки, — ответил тот. — Поставил просто наобум».

Эта история про человеческое измерение критики, которое не поверить цифрой, — самое интересное, по-моему, что есть в этом тексте, хотя люди, интересующиеся киноиндустрией, найдут там и много другого. Тут и про связь Rotten Tomatoes с большими развлекательными корпорациями; и про резкое расширение пула учитываемых источников ради инклюзии (не обходится без злоупотреблений — один блогер специально написал отрицательную рецензию на «Lady Bird», чтобы испортить 100-процентный рейтинг фильма), и про атаки идеологизированных пользовательских групп на рейтинги «Последнего джедая» и «Капитана Марвел» (сделать с этим RT почти ничего не могут — но хотя бы запретили оценивать фильмы до их выхода в прокат), и про амбициозный проект старейшего сотрудника RT (читает по 50 рецензий в день с 2004 года!): он хочет завести в базу сайта вообще все фильмы и рецензии, которые когда-либо выходили; и начал прямо с первого полнометражного кино, вышедшего в 1906 году.

(Это не партнерский материал, но кстати к теме: мой (бывший) коллега по «Афише» Станислав Зельвенский недавно завел свой увлекательный телеграм-канал про кино, настоятельно рекомендую. Кстати, Станислав тоже никогда не любил ставить фильмам звездочки, в чем я его безусловно поддерживаю.)

https://www.wired.com/story/behind-the-scenes-rotten-tomatoes/

Вот текст, который точно будут обсуждать в медиасреде, а еще по нему наверняка сделают сюжет на «России-24» (а то и на Ren-TV). Что, впрочем, не делает его хуже или лучше.

История сложная, с массой фигурантов, и понять, кто на ком стоял, затруднительно. Но все-таки можно — а сделано все за неделю, и работа для таких сроков колоссальная, есть попытки прояснить происходящее с помощью инфографики и так далее. (С другой стороны, наверняка будут вопросы, а зачем было делать с такой скоростью.)

Ну, в общем, насколько я понял, история примерно такая. Некоторые участники дела «Сети» торговали наркотиками. Какими именно, понятно не до конца; видимо, нетяжелыми — травой, грибами. Но это второстепенно, а первостепенно, что в компании пензенских фигурантов были два человека — молодой человек Артем и его девушка Катя, — которые перестали выходить на связь с родными сразу после того, как двое будущих фигурантов дела «Сети» в 2017 году сбежали из Пензы: один из-под домашнего ареста, другой из-под подписки о невыезде; у обоих они были по наркотическим обвинениям. Труп Артема нашли в глухих рязанских лесах в ноябре 2017 года, а идентифицировали вообще только зимой 2019 года. Что случилось с Катей, до сих пор неизвестно.

«Медуза» предлагает следующую версию: Катю и Артема могли убить их товарищи, будущие фигуранты дела «Сети» — по наущению и согласованию с другими будущими фигурантами дела «Сети» (но не всеми; там внутри дела «Сети» тоже есть свои группировки; одна из проблем этого сюжета, конечно, в том, что никто их различать между собой не будет). Все вместе — впятером — они бежали из Пензы и то ли скрывались в рязанских лесах, то ли проходили через них; возможно, на каком-то этапе произошел конфликт; возможно, потому что Катя и Артем не хотели уезжать, скрываться и скитаться. Они вообще были в этой революционерской компании немного сбоку; их называли «гражданскими». Версия эта базируется на словах одного участника событий — Алексея Полтавца, который в результате всей этой операции успешно сбежал за границу, — и нескольких друзей фигурантов дела «Сети», которые сами расследовали эту историю (впрочем, их расследование тоже во многом базируется на словах Полтавца). Косвенные подтверждения — какие-то оговорки в чатах, которые есть в материалах дела, и (самое сильное) история рязанской девушки, у которой трое оставшихся участников партии сбежавших из Пензы останавливались вскоре после побега, действительно выйдя из лесов; Артема и Кати с ними не было. Есть еще несколько свидетельств в режиме «одна баба сказала» (буквально). Следователи ФСБ знали о подозрениях в причастности фигурантов дела к убийству и торговле наркотиками, но если бы им предъявили такие обвинения, дело бы пришлось передавать в СК, а этого следователи по тем или иным причинам делать не хотели.

(В этом абзаце я постарался максимально коротко и безоценочно изложить то, что изложено у «Медузы» подробно; повторюсь, текст путаный, мог что-то недопонять. Также скажу, что я знаком с самим делом «Сети» в обычном фейсбучном режиме — то есть поверхностно, как, вероятно, и подавляющее большинство остальных читателей материала.)

Итого: есть один труп и предположительно второй; много косвенных обстоятельств указывают на то, что их могли убить соратники, они же будущие политзеки. Указывают, на мой взгляд, убедительно — как минимум для того, чтобы текст с такой версией опубликовать. В соблюдающем процедуры суде такой кейс, конечно, развалился бы. Но это и не суд.

Помимо интереса к тому, что будет дальше (а тут есть сразу несколько линий развития — от опровержений с указаниями на нестыковки, которые наверняка найдутся, до, например, попыток найти-таки труп Кати, о местонахождении которого говорит Полтавец), у меня возникает тут еще такой внутренний вопрос — ну хорошо, а если бы тут не было сюжета про убийство, только про наркотики, стоило бы такой материал публиковать? Я думаю, что мой честный ответ — нет; и находить в себе такие границы тоже любопытно.

https://meduza.io/feature/2020/02/21/poshli-chetvero-v-les-a-vyshli-tolko-dvoe

Зимой 1788 года — за несколько месяцев до того, как во Франции впервые за почти 200 лет собрались Генеральные штаты, — заодно с выборами монарх предложил подданным подавать ему так называемые «тетради жалоб»: документы, в которых излагались коллективные ощущения жителей разных мест от французской политики и экономики вообще и от положения в их городах и деревнях в частности. Изучение этих тетрадей дает невероятную панораму народных мнений: кто-то требует больше экономических свобод, кто-то больше патернализма и государственного контроля за ценами и сбытом продукции; кто-то жалуется на жадных суверенов, кто-то на не дающих покоя чиновников — и так далее, и так далее. Взятые вместе эти тетради представляют собой беспрецедентный материал для изучения состояния умов в конце XVIII века. Впрочем, то, что последовало за их сбором — бунт третьего сословия, преображение Генеральных штатов в Учредительное собрание (а потом в Законодательное собрание и в Конвент), взятие Бастилии, принятие первой Конституции, радикальная церковная реформа, попытка бегства короля, его низложение и казнь, объявление республики, якобинский террор и так далее, и так далее — было еще более беспрецедентно.

Я давно хотел прочитать какую-то более-менее ультимативную книгу про Французскую революцию (Великой ее называют только в России, про это интересно написано в книге Александра Чудинова «Французская революция: История и мифы») — все-таки она в значительной степени проявила основные ценностные конфликты современности и заложила ее цивилизационные основы; ну и в конце концов — это просто страшно интересно. Хотелось, с одной стороны, чтобы не просто популярная история, но и чтобы не совсем исследовательское бубубу с анализом годовых оборотов ткацких мастерских; казалось, что на таком материале это более чем возможно. В итоге: на русском такой общей книги про всю Революцию, кажется, не существует вовсе. А на английском существует куча. Методом просвещенного тыка я в итоге выбрал «Citizens» английского историка Саймона Шамы — почти тысячестраничный том, вышедший в 1989-м, в год двухсотлетия взятия Бастилии. Результаты — амбивалентные.

Шама пишет историю как нарратив — с героями и характерами, которые воплощают или перемежают собой более сложную социальную / экономическую / политическую аналитику. Это максимально близкий мне метод — и писатель из Шамы правда отличный, немного даже слишком отличный с точки зрения богатства языка (мне приходилось часто смотреть в словарь; впрочем, это жалоба невежественного человека). У него прекрасный нюх на детали, яркие сравнения, мощные сцены, и в результате все эти герои правда увлекают, тем более что в их галерее очевидные, с детства знакомые имена соседствуют с неочевидными. Отважный, но простоватый солдат Лафайетт; хитрый делец Талейран; человек-ураган Мирабо; неистовый публицист-мученик Марат, забальзамированное сердце которого было торжественно выставлено в зале клуба Кордельеров; благородный старик Малешерб, вызвавшийся защищать на суде Людовика XVI, а через пару лет сгинувший на гильотине вместе со всей семьей; художник-политик Жак-Луи Давид; инфернальный вождь санкюлотов Эбер; пьяный палач Луары Клод Жавог и многие другие — все эти реальные люди действуют в реальных исторических обстоятельств, но выглядят как абсолютно, иногда даже чересчур литературные персонажи.

Отчасти потому что ими и являются — Шама посвящает много места демонстрации связей между руссоизмом, идеалами сентиментализма и тем, что происходило в головах революционных вождей и на улицах управляемых ими городов (оттого, кстати, и Давид, а также Жан-Батист Грез, Бомарше и другие художники и писатели того времени тут важные действующие лица); между инновационными полетами на воздушном шаре — и новой культурой массового поведения; между культом древнего Рима — и ораторским стремлением к свободе. Особенно последователен в своем преследовании тотальной добродетели был Максимилиан Робеспьер; что из этого вышло, известно; впрочем, современного российского читателя даже главы про террор могут поразить не только кровожадностью, но и тем, что даже неумолимый, ничем не стесненный парижский революционный трибунал в месяц накануне фатального термидора оправдал 20% подсудимых, сильно больше, чем оправдывают современные российские суды. Остальные 796 человек были публично казнены посредством гильотины на площади в центре Парижа.

Основных концептуальных тезисов у Шамы несколько. Первый: Революция в лучшем случае ускорила те процессы, которые и так шли во Франции «Старого режима», а в худшем — замедлила их. Например, в интерпретации историка постепенное фактическое стирание сословной иерархии и так происходило, поскольку звания продавались и покупались (и таким образом, статус был обусловлен социальным успехом, а не правом рождения); та элита, которая доминировала во французской истории в следующие полтора века, не столько была порождена революцией, сколько сумела выжить в ней. Церковная реформа привела к большому количеству крови и резкому снижению уровня образования в стране — так как большинство священников саботировало требования присягнуть гражданскому устройству. Многие революционные активисты ненавидели старый режим не за то, что он сохранял, но за то, что он разрушал: они боролись ровно с коммерциализацией и модернизацией, которые принято считать заслугами революции (собственно, пафос возврата от нового типа прав собственности к прежнему общинному контролю был свойственен большинству «тетрадей жалоб», полученных от третьего сословия). Ну и в целом революция, как пишет Шама, была обусловлена не столько какими-то внутренними злоупотреблениями короны, сколько ее внешнеполитическими обстоятельствами: с одной стороны, колоссальными, приведшими фактически к банкротству тратами на армию и флот во многом в рамках поддержки США в войне за независимость; с другой, обновленным патриотизмом прогрессивных аристократов, вызванным участием многих из них в той же войне за независимость США (а ранее — обидно позорным поражением в Семилетней войне).

Более того: по Шаме, революция не так уж много изменила в структуре самого французского общества — бенефициарами новых законов становились в основном те социальные группы, которые и до того чувствовали себя хорошо; за исключением церковных реквизиций никакого особого трансфера социальных полномочий не происходило. Разница между богатыми и бедными вовсе не стерлась и даже наоборот — увеличилась.

Второй ключевой тезис Шамы (и самый спорный, насколько я понимаю): государственное насилие и кровавые бани 1793-1794 годов — не аберрация и не эксцесс, но логичный апофеоз революции; в некотором смысле самое полное воплощение ее принципов. Резня в тюрьмах Парижа в сентябре 1792 года; уничтожение мирного населения Вандеи после подавления крестьянского мятежа республиканскими войсками; да даже и внесудебная расправа с комиссаром Бастилии после ее взятия — все это (и многое другое) Шама выстраивает в единую цепочку, конструируя примерно следующее построение: все революционные политические силы постоянно обнаруживали себя в зазоре между обещаниями (политическими, экономическими, военными) и реальностью; восполнить этот зазор могла только кровь предположительно виноватых в том, что он возник. И другой важный тезис — связь насилия физического и, скажем так, теоретического: тут важны, с одной стороны, бесконечные революционные газеты и прокламации, призывавшие к расправам самым недвусмысленным образом, а с другой — наследующая тем же вышеупомянутым культурным феноменам революционная риторика, предполагавшая монохромную структуру общества, состоящего из своих и чужих, а также постоянную готовность ораторов умереть за Родину, если их требования не будут выполнены (Робеспьер выстраивал такую конструкцию буквально в каждой своей речи).

Еще из интересного: тезис про то, что революцию все время раздирало между двумя представлениями о ее целях — нам нужна свободная политическая репрезентация и подотчетность государства гражданам vs. нам нужна более сильная и успешная Франция. Описания революционных ритуалов — праздника Федерации и фестиваля Верховного Существа (удивительно прежде всего то, что настолько детализированная ритуализация возникала настолько быстро). Ну и, разумеется, бесконечные сцены политических дебатов, буквально решавших вопросы жизни и смерти, — на улицах, в парках и в залах заседаний. И бесконечные рифмы с современностью, которые автору даже не приходится подмечать (особенно, конечно, это касается периода якобинского террора).

Что же не так, когда так много всего? Как видно из вышеизложенного, Шама относится к революцией с изрядным скепсисом и сарказмом; даже о заложенной в Декларации прав человека свободе слова он отзывается совершенно без восторга — называя ее прямым последствием в революционное время «освобождение грубости». И не хватило мне в «Citizens» именно какой-то эмоциональности, что ли. Все-таки, даже когда читаешь про Французскую революцию в «Википедии», дух захватывает от событийного кутежа, от стремительности перемен, от того, как целые политические эпохи будущего оказываются спрессованными в несколько месяцев. Шама на все это смотрит с холодным носом, немного через губу — что, безусловно, нормально, но немного не то, чего хотелось.

«Citizens» еще и заканчивается в 1794 году — то есть тут нет ни Директории, ни консулов (и никакого специального объяснения, почему так). От этого остается, конечно, некоторое ощущение незавершенности, и теперь охота прочитать, например, качественную биографию Наполеона с контекстом, где было бы как раз передано это ощущение невероятного исторического приключения. Если кто-то дочитал до сюда и такую знает — расскажите, пожалуйста.

(Книжки «Citizens» в легком легальном доступе мне найти не удалось, но в интернете легко отыскать, например, ее полную версию в формате epub.)

В парке Disney World в Орландо недавно открылся новый аттракцион по мотивам «Звездных войн» — он называется Rise of the Resistance и представляет собой полноценное погружение в ту самую далекую галактику. Зрители сначала оказываются на огромном имперском корабле, где их задерживают и сажают в тюремная камера; потом эта камера превращается в кабинку, которая начинает захватывающее путешествие через пространство — причем не по рельсам: траектория движения определяется сенсорами в полу, в результате чего кабинка все время крутится, почти плывет в сложных насыщенных событиями коридорах космической станции, усиливая правдоподобие происходящего. Ну, настолько, насколько приключение в мире «Звездных войн» в принципе может быть правдоподобным. На «Rise of the Resistance» хотят попасть очень много людей — администрации парка пришлось даже придумать специальную виртуальную очередь; впрочем, чтобы занять место в ней, люди все равно выстраиваются в реальную очередь перед воротами. С пяти утра.

Неподалеку — парк развлечений Universal и его главная часть: огромная многосоставная инсталляция по мотивам мира Гарри Поттера, где посетители становятся волшебниками и могут посетить Хогсмид и Косой переулок. Там тоже есть своя суперзвезда — Мотоциклетное приключение Хагрида, американские горки, создающие полное ощущение полета на том самом мотоцикле, в процессе которого ты наблюдаешь сценки, связанные с волшебным миром Джоан Роулинг. На этот аттракцион тоже всегда стоит километровая очередь.

Интересная статья про настоящее и будущее парков развлечений. Оказывается, когда в «Диснее» в 1960-х изобретали этот жанр заново, там придумали очень специфическую креативную структуру: архитекторы в придумывании Диснейленда и его аттракционов не участвовали вообще; дизайнеры сразу передавали свои идеи инженерам, которые должны были воплотить их в жизнь максимально близко к замыслу; в компании даже придумали специальную профессию — имажинеры. Ну а сейчас все находится на интересной развилке: с одной стороны, оказалось, что с помощью экранов можно создавать куда более детализированные и нарративно сложные опыты, чем с помощью обычных декораций и аниматроники; с другой стороны, зрители от экранов начинают уставать и требуют чего-то максимально реального. Собственно, оба упомянутых аттракциона пытаются как-то решить эту проблему — каждый по-своему. Ну и да, создатели и того, и другого произносят мантру о том, что главное — рассказать хорошую историю: даже если человек, который эту историю воспринимает, несется на огромной скорости на мотоцикле по рельсам с горки.

Про будущее тоже интересно — утверждается, что эту самую проблему полностью решит дополненная реальность: еще немного, и эти аттракционы будут ощущаться как абсолютно реальные — притом что на самом деле там действительно будут экраны и прочие цифровые фокусы. Ну, посмотрим. А если у вас возник вопрос, зачем вам что-то знать про американские горки во Флориде, то ответ такой: насколько я могу судить, со всеми этими интерактивными, мультимедийными и иммерсивными технологиями типы опыта, которые еще недавно были совсем про разное, постепенно сближаются. Музеи, кинофильмы, парки развлечений — в сущности, все они пытаются добиться одного и того же: полностью погрузить посетителя в свою историю, заставить его забыть об условностях жанра, пространства или сюжета. Так что в пятилетней перспективе все эти размышления будут релевантны не только для парка по мотивам «Звездных войн», но и для новых московских экспозиций.

Материал, среди прочего, показывает некоторые неизбежные ограничения формата текста — конечно, автор очень старается передать эффект от обоих аттракционов, но любое видео показывает его куда более наглядно. Поэтому вот:
Rise of the Resistance
Hagrid's Magical Creatures Motorbike Adventure

Самый популярный комментарий ко второму ролику: «Не увидел ни одного сраного экрана. Спасибо, Universal».

Материал, который учит нас одновременно как надо и как не надо писать лиды.

Вот что в лиде сообщается: «Она годами мучила голливудских продюсеров, актеров, гримеров, фотографов, сценаристов, даже бобслеистов и ныряльщиков — пока за дело не взялась корпоративная следовательница Николетта Котсянас».
Чего ждешь от такой истории? Что тебе расскажут про удивительные преступления — и закономерное наказание.

Про преступления действительно рассказывают — и они действительно удивительные. Обычно все происходит так. Состоявшемуся в своей области профессионалу — от фотографа красных дорожек до бобслеиста — звонит человек, который называет себя представителем какой-то богатой и влиятельной женщины и ссылается на общих знакомых, а также хорошо представляет себе обстоятельства жизни жертвы. Женщины могут быть самые разные — от бывшей жены Руперта Мердока до сингапурской миллионерши. Агент говорит, что женщина заинтересована в его услугах и сейчас перезвонит. Женщина действительно перезванивает.
Дальше возможны разные сценарии. С теми, кто на это готов, «женщина» начинает плотно общаться дистанционно — вплоть до секса по телефону. Потом либо одновременно она предлагает им работу в Джакарте — буквально через пару дней надо либо сняться в пробах, либо сфотографировать будущих индонезийских олимпийцев, либо еще что-то. Оплатим рейс бизнес-класс и лучшую гостиницу, все переводом, вот реквизиты и чек из банка, но пока купите билеты сами и приезжайте. Они приезжают; в Джакарте их часами возит по городу водитель, которому жертвы платят наличными за услуги (порядка двух тысяч долларов обычно). Дальше выясняется, что съемка почему-то отменяется. Люди улетают обратно, ожидая, что им все оплатят. Им ничего не оплачивают; многих та же женщина продолжает зазывать обратно в Индонезию.

Как выяснила эта самая Николетта, погрузившись в дело, таким образом были облапошены сотни, если не тысячи людей — причем не самых глупых и неизвестных. (Отдельная часть в материале посвящена рассказу, как важны и нужны фирмы, занимающиеся корпоратвными расследованиями, но уж нет, на это я пойти не могу.) Также Николетта выяснила, что по факту агента и женщину имперсонирует один и тот же человек — мужчина. Который явно тратит очень много времени на рисерч своих жертв, чтобы все состоялось.

История очень странная и вызывает много вопросов. Ну хорошо, мошенник прикарманивает себе пару тысяч, которые люди отдают водителю, — но зачем заставлять жертв тратить дикие деньги на полет в Джакарту? Зачем секс по телефону? (Никого не шантажировали, но все в эпоху миту страшно пугаются такого развода.) Ну и кто этот пранкер, в конце концов, с такими-то талантами?

Так вот: лид, казалось бы, обещал ответы на эти вопросы, но на самом деле не обещал. И их тут и нет. Заканчивается все тем, что эта Николетта наконец-то убедила взяться за дело ФБР — ну и теперь уж гада точно поймают. Возмутительно, честно говоря. Особенно учитывая, что, как следует из текста, про эту историю примерно в таком объеме уже писали.

https://www.marieclaire.com/culture/a30992762/hollywood-con-queen-nicoletta-kotsianas-investigator-fbi/