Я тоже хорошо помню день убийства Владислава Листьева — особенно эту траурную заставку по телевизору, а еще сценку в школе, когда на каком-то уроке мой одноклассник вдруг требовательно сказал: мол, а давайте лучше поговорим о том, что убит Листьев. Мы были в пятом классе, но эта история задела абсолютно всех.

В этом смысле неудивительно, что к 25-летию со дня (по-прежнему нераскрытого) убийства вышло столько разных фильмов про Листьева. Скорее удивительно, что такое, по-моему, впервые, и, допустим, пять лет назад я никаких особенных мемуарных мероприятий не помню. Вероятно, это свидетельство нового расцвета видеожанра — от ютьюба до стриминговых сервисов.

Я посмотрел два фильма про Листьева и его убийство: один снял Алексей Пивоваров в рамках «Редакции» на ютьюбе; другой называется «Листьев. Новый взгляд», его автор — Родион Чепель, он вышел на «Кинопоиске». (Есть еще выпуск Собчак на ту же тему, но спасибо, я не буду.) У них, конечно, очень много общего. Повествовательная логика — сначала «Взгляд» и перестроечное телевидение, потом «Поле чудес» и «Тема», потом попытка разобраться во всей этой сложной историей с рекламным телерынком и созданием ОРТ. Спикеры — Парфенов, Якубович, Любимов, Политковский, Мукусев, скуратовский следователь и так далее; у Пивоварова есть более известные герои вроде Эрнста (который, впрочем, всегда говорит одно и то же) и вдовы Листьева; у Чепеля — более интересные вроде бывшего сотрудника службы безопасности АП и всяких людей, занимавшихся в Останкино именно рекламой и бизнесом. Есть даже общие задачи, которые решают авторы, — например, объяснить предположительным двадцатилетним зрителям некоторые позднесоветские и раннероссийские реалии; Пивоваров в этих случаях просто начинает впрямую говорить в камеру со зрителем; у Чепеля появляется анонимный персонаж, который как бы комментирует реплики собеседников, ловя их на лукавстве и разъясняя (самый спорный прием во всем фильме).

В общем, здесь столько общего, что интереснее думать про различия.
Прежде всего в области того, как это сделано, а потом уже — про что.

Тут я совершу некоторое размышление про особенности современного телевидения. Наверняка дурацкое, особенно учитывая, что я его почти не смотрю. Ну и ладно. В общем, мне кажется, что у этого самого телевидения во всем его многообразии есть два базовых подхода к зрителю. Один предполагает пассивное смотрение. То есть это наследник ситуации, в которой в доме всегда работают один или несколько телевизоров, на них что-то показывает; телевидение становится фоном твоей жизни и старается быть с тобой всегда. Я недавно по некоторой надобности смотрел довольно много телепередач с разными поп-звездами и чередовал их с какими-то популярными ютьюб-шоу; стилистически, конечно, они сильно отличаются, но есть и кое-что общее, а именно — все эти передачи вовсе не предполагают какого-то последовательного внимательного смотрения. Их можно слушать на двойной скорости, можно перещелкивать — и не потеряться, и ничего не потерять. Наверное, характерно в этом смысле, что во всех главных нынешних ютьюб-шоу люди просто говорят друг с другом в каком-то сеттинге, причем сеттинг не так уж и принципиален. Если продолжать эту мысль, можно и бум подкастов, в которых люди просто говорят друг с другом, отнести куда-то сюда же — то есть это пассивное телевидение, лишенное картинки.

И есть противоположный подход, который требует активного просмотра, концентрации; хочет работать не в режиме фона, а в режиме кинозала. Так, по-моему, зачастую устроен документальный / телевизионный контент Netflix — это очень «сделано», это визуально, это красиво и сюжетно; тебе как бы говорят, что те 10 евро абонентской платы, что ты заплатил, — это не как плата за газ или электричество, а как билет в кино.

Так вот фильм Пивоварова — конечно, из первой категории: говорящие головы в повседневной среде, очень базовый монтаж, прямые методы. Фильм Чепеля — явно из второй. Оба подхода легитимны; мне лично второй, конечно, гораздо ближе и интереснее — хотя бы потому что предлагает какие-то новые формы для жанра журналистского расследования, что-то придумывает, да и просто соответствует тому, что все это именно визуальный жанр, а не текст или тот же подкаст. В «Листьев. Новый взгляд» классно выстроена картинка, интересно введена рамка с автором-расследователем, который, как в том меме, создает безумную композицию из документов, фотографий и стрелочек на стене студии, есть классно придуманный прием со старым телевизором, который Чепель повсюду носит с собой и на котором показывают архивные кадры. Вообще, «Листьев. Новый взгляд» — это не только фильм о том, кто мог убить Влада Листьева, но и мета-фильм про то, как создается (создавалось) телевидение: про все эти кнопочки, пленки, экраны и камеры. И это удачная находка.

Режиссерский метод неплохо рифмуется и собственно с содержанием  фильмов. Пивоваров подробно разговаривает со всеми, с кем может поговорить, не узнает ничего принципиально нового, зато более-менее показывает суть раскладов, и в конце честно заявляет, что, на его личный взгляд, убийство-таки связано с создателем агентства «Премьер-СВ» (а ныне — сенатором) Сергеем Лисовским и дележом рекламного рынка; то есть присоединяется к самой распространенной версии. Чепель же отметает сначала версию с Лисовским, а потом — с Березовским, чтобы углубиться в дебри отношений телекомпании «Останкино» с зарубежными ретрансляторами, оттуда — к израильской мафии, а оттуда — к странной истории с убийством друга Листьева за полтора года до него; убийством, которое сначала раскрыли, а потом закрыли. Ответов нет и здесь — но, во всяком случае, это действительно всамделишное расследование, и в какой-то момент зритель и сам начинает верить, что все эти стрелочки на стене приведут к ответам.

(Интересно еще, что ни в одном фильме даже не упоминается версия о том, что к убийству могла быть причастна вдова Листьева; версия, которая много высказывалась в бульварной прессе и которая обоснована хотя бы тем, что супруге отошли доли журналиста в самых разных бизнесах.)

А еще, мне кажется, оба фильма по-своему борются с некоторой парадоксальностью собственной темы. Заключается она вот в чем: убийство главного журналиста в стране, человека, который придумал новое телевидение, оказывается связанным, кого ни послушай, с какими-то мелочными с точки зрения истории бизнес-разборками, какой-то низменной продажей рекламы. Ну то есть тут у вас рушатся режимы и расстреливаются парламенты, а тут самого известного человека в России убивают из-за рекламных контрактов. С чисто литературной точки зрения это какой-то оксюморон, абсурд; ну как если бы Кеннеди застрелили из-за того, что он кому-то руки не подал. И вот в фильме Пивоварова это по итогу так и получается; главная там, пожалуй, фраза — это реплика Эрнста: «А кто вам сказал, что убийцы были серьезными?» А фильм Чепеля как раз очень хорошо передает это авторское (и зрительское) неверие, желание отыскать в этом всем тайну, конспирологию, высший смысл.

«Листьев. Новый взгляд»

«Редакция»: 25 лет спустя: кто убил главную звезду нового русского ТВ?

Прекрасный (ну то есть жуткий — но абсолютно захватывающий) российский тру крайм, который слегка испорчен разве что подводками в соцсетях: текст Никиты Сологуба лучше читать, совсем ни о чем не догадываясь, — понимаешь, что к чему, довольно быстро, но какое-то время как бы не веришь вместе с родственниками жертвы.

Жаль, конечно, что до конца непонятен мотив случившегося; мне почему-то тут вспомнился абсолютно величайший текст Дэвида Грэнна про то, как писатель совершил идеальное убийство, а потом описал его в собственном же романе. Кажется, что у бурятского героя были примерно какие-то такие же амбиции — с реализацией, правда, получилось не так ловко.

Умер Дженезис Пи-Орридж — великий исследователь пределов искусства, сознания и тела. Надо сказать, что про них (в последние годы Пи-Орридж называли себя именно множественным числом) много писали на русском — и часто писали хорошо. Во-первых, изобретенная Пи-Орриджем музыка в 1990-х и далее в некоторых московских талантливых кругах имела очень особенную ценность — и слова об этой музыке, соответственно, тоже. Во-вторых, в 2000-х Пи-Орридж в Россию неоднократно приезжал; здесь их любили, и кажется, это было взаимно.

Вот несколько текстов, которые мне запомнились или на которые я наткнулся сейчас.
— Максим Семеляк о ДПО в  «Афише» в 2004-м, перед первым  здешним концертом Psychic TV;
— Трогательный репортаж о пребывании группы в Москве там же и тогда же — тогда, в частности, была сделана памятная фотография ДПО на блошином рынке на платформе «Марк»;
— Крайне мощное и пронзительное интервью Георгия Мхеидзе с женой/половиной Пи-Орриджа, Леди Джей, взятое до ее смерти в 2007-м и опубликованное сильно после (интервью с самим ДПО на русском было масса — и оригинальных, и переводных, достаточно просто погуглить, — а вот это уникальная штука и про любовь);
— Текст Олега Соболева перед последними концертами PTV в России — десять лет спустя после Семеляка.

А вот фото из «Афиши» 2004-го года. Спасибо Армасу Викстрему за бережливость

Пандемия — время парадоксов. Вроде бы все, что остается миру, распавшемуся на ячейки самоизоляции, — это коммуникация. В значительной степени это означает публичное говорение; а это, в свою очередь, моментально приводит к передозировке высказываний. У всех есть соображения по поводу того, что будет дальше, по поводу медицины, экономики, свободы, классовой структуры общества, а также соображения по поводу чужих соображений и их этичности. Этот порочный круг приводит к тому, что едва ли не самой выгодной — как для себя, так и для окружающих — становится стратегия молчания, сознательного исключения своего голоса; например, чтобы уступить место голосам, имеющим подлинную экспертизу, хотя кто занимает это место в реальности — непонятно. В общем, самоизоляция не только физическая, но и интеллектуальная — тоже интересный сюжет.

В этих суровых обстоятельствах самое время почитать, что по поводу всего этого думают философы! На самом деле не уверен. Но я посмотрел.

Exhibit 1: Джорджо Агамбен и вирус как предлог

Агамбен — один из самых цитируемых современных философов, но я у него пока ничего не читал. Тут происходит целая коллективная полемика, собранная Европейским психоаналитическим журналом.

Агамбен — коронавирусный диссидент, даром что итальянец: 26 февраля написал, что ситуация с мерами противодействия пандемии — это апофеоз ЧП как управленческой парадигмы (так называется первая глава его важной книжки «Homo Sacer»), попутно заявив, что коронавирус ничем принципиально не отличается от гриппа. 17 марта, когда все сильно ухудшилось, не сдался и написал, что общество перестало верить в ценность чего-либо, кроме голой жизни (еще одно важное агамбеновское понятие), что пандемическая чрезвычайщина сводит человека к простой биологической функции, у которой нет ни политического, ни даже эмоционального измерения, — ну и, естественно, высказал опасения, что пандемия закончится, а меры по предотвращению любых коллективных действий — нет.

Вокруг этих двух коротких заметок собраны полемические отклики других философов. Жан-Люк Нанси добродушно замечает, что опасность вируса реальна и угрожает цивилизации; что мы и так живем в чрезвычайном мире, где все социальные протоколы постоянно переписываются новыми технологиями; ну и вообще — Агамбен, он такой мужчина, тридцать лет назад советовал Нанси не делать пересадку сердца. Роберто Эспозито (не знаю, кто это) указывает, что биополитика последовательно практикуется государством последние 300 лет, и ситуация в Италии скорее похожа на демонстрацию бессилия государства, чем на триумф тоталитаризма. Сержио Бенвенуто (тоже не знаю) пересказывает новости и более-менее предлагает отвлечься от философских абстракций, когда вокруг такое творится; ну и еще у него есть интересное замечание про то, что сейчас социальные личности стали асоциальными, и наоборот — максимально социальны те, кому плевать на общество.

Рокко Ронки рассуждает о том, что у вируса много общего с капитализма — он такой же невидимый и такой же всеобщий. С другой стороны, вирус возвращает нас из состояния потребителей в состояние биологических людей, хрупких смертных организмов. А кроме того, вирус как бы разоблачает (правых) популистов, которые верят в закрытые культурные сообщества, — вирус глобален и напоминает о том, что одни нации ничем не лучше или хуже других; что реальное сообщество — это человечество. И еще вирус как бы возвращает политике приоритет над другими сферами жизни — политика больше не может перекладывать ответственность на «рынок», она должна брать ответственность на себя, признавая, что не может подчинять себе природу, но может предлагать пути взаимодействия с ней (вообще у Ронки один из самых интересных взглядов, по-моему).

Есть еще две статьи неких Дивьи Двидеди и Шажа Мохана, но они много цитируют Хайдеггера и пишут про то, что we are forsaken — в общем, я не понял, что они хотят сказать.

Exhibit 2: Бруно Латур и вирус как репетиция

Гипотетическая аналогия пандемии и климатического кризиса стала уже почти общим местом; вот и Латур о ней пишет (хотя, возможно, он ее придумал, не знаю). Он начинает с мысли про то, что идея общества как совокупности людей по сути бессмысленна — и вирус, который действует как социальный актор, нам об этом очень наглядно напоминает. Соответственно, гипотетический вывод на перспективу — уяснить, что и планета — член общества, и что климатический кризис тоже требует чрезвычайных мер. Однако если в случае пандемии государство способно ввести такие меры, прибегая более-менее к традиционным, отработанных механизмам, то в случае климатических изменений их придется вырабатывать заново. Ну и да: в случае климатического кризиса вирус — это само человечество, все по агенту Смиту.

В общем, мысли не то чтобы сногсшибательные, но написано как-то по-хорошему спокойно.

Exhibit 3: Жижек и вирус как призрак коммунизма [1], [2]

Жижек вспоминает финал «Убить Билла», где героиня Умы Турман наносит врагу смертельный Удар пяти пальцев — после которого человек может пройти только пять шагов, и у него взрывается сердце. Вот и коронавирус, воображает Жижек, — это такой удар по глобальному капитализму; пусть и никто не знает, какими будут эти самые пять шагов. По Жижеку (и не только по нему, про это, конечно, многие левые пишут сейчас), вирус показывает нам: в социалистических мерах типа безусловного базового дохода или всеобщего бесплатного здравоохранения всю дорогу не было ничего нереального; «радикальные» изменения в настоящей ситуации означают единственно возможные; остается прийти к тому, что и «обычная» ситуация современного мира является столь же чрезвычайной. Отдельно, продолжает Жижек, указывает на эта вся риторика про то, что «рынки паникуют», и это важнее, чем то, что умирают люди: вирус как бы обнажает ее врожденное людоедство.

И более того: вирус обозначает возвращение коммунизма — не как специфического набора политических и экономических мер а-ля современный Китай, а как идеи (Жижек тоже пишет про то, что популистам с их риторикой исключений капут). Следствием пандемии становится глобальная солидарность, непосредственно данное в ощущениях переживание того, что мы все в одной лодке, — пусть и разделены бесконечным количеством границ.

(Во втором тексте еще очень ловко приплетен Толстой, которому Жижек приписывает идею человека как поля битва различных инфекций — от культурных до биологических; честно говоря, не уверен, что у Толстого такое было, но красиво.)

Exhibit 4: Франко «Бифо» Берарди и вирус как возможность

Итальянский левый философ, о котором я тоже раньше ничего не слышал, во многом пишет о том же, о чем его идеологически близкие коллеги; по следам недавней полемики в своем фейсбуке отдельно выделю его рассуждение про то, что аксиоматика капитализма предполагает, что бесконечный рост возможен и необходим, — и что последствия пандемии при всей их вероятной катастрофичности могут поставить под вопрос эту предпосылку. Но вообще тут как раз имеет смысл читать оригинал — из-за формы: Бифо ведет дневник из охваченной пандемией Болоньи, с каждым днем ситуация вокруг него все мрачнее — и каждый день он пытается найти какие-то основания для апокалиптической надежды.

Exhibit 5: Сьюзен Зонтаг и вирус как метафора

Прочитал эти два эссе на позапрошлых выходных. С одной стороны, они как бы о другом — Зонтаг рассуждает о туберкулезе, раке и о СПИДе, о социальной стигме вокруг них (интересно, что к нынешнему моменту стигма вокруг рака почти исчезла, а вокруг СПИДа по-прежнему в полный рост) и о том, как различная метафорика, применяемая к рассуждениям об этих болезнях и их политике, скрывает за собой отказ говорить о болезни как о человеческом состоянии. Проще говоря, анализируя метафоры вокруг болезней, Зонтаг призывает от этих метафор отказаться, увидеть болезни и больных как они есть; демифологизирует их.

Она и сама пишет о том, что туберкулез, рак и СПИД принципиально отличаются от «коллективных» эпидемий: «Холера [подставьте желаемое] — проявление рока, болезнь, упростившая сложную личность и растворившая ее в среде больных. Болезнь индивидуализирующая, выделяющая личность на фоне окружающей обстановки — туберкулез. <…> В отличие от ужасающих эпидемических заболеваний прошлого (бубонная чума, тиф, холера), поражавших человека как одного из членов сообщества, ТБ воспринимался как болезнь, изолирующая особь от общества, <…> всегда казался таинственной болезнью личностей, поражающей свои жертвы по одному». Но это все равно очень захватывающее и полезное упражнение в размышлении про болезнь — тем более Зонтаг упоминает метафоры, схожие с теми, о которых шла речь выше: тут есть и про капитализм, и про рак как месть экосферы, и про вирус как оружие ксенофобии. И даже про то, как 100 лет назад на американском флоте убрали дверные ручки и общие металлические кружки возле фонтанчиков («это была первая реакция на “открытие”, что сифилис — это “инфекция” и “передается невинным путем”»). Нам, вероятно, предстоят бытовые изменения куда серьезнее.

Те, кому этого не хватило, — или наоборот, те, кому даже одного текста из перечисленных многовато, — приглашаются прочитать сегодняшний лонгрид The Guardian, более-менее внятно, хотя и неглубоко, суммирующий основные рассуждения о будущем после пандемии. С одной стороны — Наоми Кляйн с ее теорией катастроф и их эксплуатации капитализмом; с другой — Ребекка Солнит с ее исследованиями того, как большие кризисы приводят к увеличению общественной солидарности и заботливости; про аналогии с климатом, сравнения с 2008 годом и алармизм по поводу чрезвычайных полномочий государства тоже не забыли.

За половину ссылок спасибо Стасу Шарифуллину.

Забыл про визуальный бонус-трек.

За ту неделю, пока после поста на фейсбуке про нетфликсовский сериал «Tiger King» досматривал оставшиеся серии и пытался что-то доформулировать в голове, о нем написали примерно все более-менее профильные русскоязычные СМИ. Так что, кажется, это тот случай, когда можно ограничиться заметками по поводу, не вдаваясь в рассказ о содержании. Вы и сами наверняка уже все знаете: Оклахома, Флорида, владельцы частных зоопарков в США (с конкретным фокусом на тигров, которых в частных руках в Америке сотни и тысячи), колоритнейшие герои larger than life, таинственные преступления, манипуляции, мошенники, а также рок-н-ролл и гомосексуальная любовь. Собственно, сами причины для просмотра изложены в том же фейсбук-посте.

Первое: по-моему, это редкий случай, когда фактура вытаскивает все огрехи драматургии. Они, если немножко поднять с поля челюсть и посмотреть на все это сценарно, как будто легко заметны. Сама общая арка про заказное убийство работает плохо, потому что наиболее предсказуема из всего большого набора сюжетных линий: героя действительно сажают за то, в чем он, похоже, виноват; последняя серия — самая слабая во всем сериале, потому что там не происходит ничего неожиданного, ничего, что бы нарушало ожидания (а версия про подставу либо сама по себе слабая, либо плохо представлена). Док Энтл сначала как бы становится самостоятельным персонажем и героем расследования — но в итоге просто пропадает и переходит на функции комментатора.Сам режиссер как будто так до конца и не решил, хочет он быть в своем фильме или нет. Иногда кажется, что он до конца не решил и вопрос, снимает ли он историю Джо Экзотика — или исследование рынка диких зверей в США.

Ну и так далее. Но все это, прямо скажем, абсолютно неважно, и весь предыдущий абзац можно справедливо зачесть как унылое брюзжание. Потому что фактура такая, что всё работает, оторваться невозможно, все одновременно притягательны и отвратительны, повороты такие, что никакой сценарист бы не придумал, — ну и все остальное, что уже проговорили во всех рецензиях.

И второе, которое, на самом деле, следствие первое — поскольку режиссер так и не определился, что он снимает, в итоге он снял вообще что-то третье, гораздо более грандиозное. Вот есть такой традиционный штамп: Америка побережий, Калифорнии и Нью-Йорка, и примерно вся остальная Америка — это две разных страны. Как человек, который два года прожил в штате Миссури, могу сказать, что штамп абсолютно верный. Причем вторая страна в каком-то смысле гораздо интереснее. Так вот «Tiger King» — это почти идеальный портрет этой самой второй Америки со всеми ее закидонами, мошенниками, миссионерами, безумцами, бизнесменами, либертарианцами, продюсерами, наркозависимыми и так далее, и так далее. Более того — не только портрет, но и какая-то наглядная демонстрация величия всей этой лютой фантасмагории. Реально ведь невозможно себе представить всех этих людей и все их истории в какой-то другой стране, это все очень американское; трудно себе представить лучшее воплощение слогана про страну возможностей, чем 55-летний гей, который выращивает тигрят на продажу, зарабатывая на этом сотни тысяч долларов, ведет ютьюб-шоу для пары сотен зрителей, где атакует своих оппонентов, и снимает в очках и ковбойской шляпе клипы на свои песни про тех же самых оппонентов. И это только один герой — а ведь такую же конструкцию можно было бы сложить и еще человек про двадцать. «Tiger King» — это и про diversity, и про то, что всегда можно начать сначала, и про вооруженную свободу, и про деньги как эквивалент успеха; почти про все то, что составляет реальность современной глубинной Америки, которую мы видим достаточно редко, чтобы каждый раз офигевать заново.

То есть круто, конечно, получается — последние три с половиной года все бесконечно писали тексты и снимали фильмы, пытающиеся объяснить, как же так вышло, что Трамп стал президентом США. А в итоге лучше всего на этот вопрос отвечает сериал про тигров, в котором Трамп (кажется) вообще ни разу не упоминается.

Умер Александр Тимофеевский.

(Все называли его Шурой, но у меня как-то язык не поворачивается — не та степень знакомства; близкая к нулевой, собственно. Сейчас даже проверил переписку в фейсбуке — в основном оно сводилось к тому, что я безуспешно пытался заказывать ему разные некрологи.)

В начале 1990-х Тимофеевский, по сути, придумал и разработал тот язык, которым стала говорить — писать — новая русскоязычная журналистика. Этот язык был очень умным, полнокровным и гибким; его наследником в той или иной степени является все хорошее современное журналистское письмо на русском — причем самое разное: от максимально витиеватой культурной критики до деловой журналистики по фактам. Больше того: этот язык создавал не только тексты на бумаге, но и новую российскую реальность — ей нужно было как-то изъясняться, и Тимофеевский ей в этом очень успешно помогал, по мере сил подтягивая до своего культурного уровня. Думаю, люди, которые это видели своими глазами и соучаствовали, расскажут куда лучше и точнее.

Собственно, и сам Тимофеевский об этом прекрасно рассказывал и писал. Например, в номере и книжке «Афиши» (которая тоже его трудов потомок, конечно) про историю медиа. Надеюсь, в редакции додумаются вытащить эти реплики во что-то читаемое, но пока — вот такие кривые ссылки: про начало «Коммерсанта»  (Тимофеевский вступает ближе к концу) и про продолжение, там уже почти манифест. По второму адресу про газету еще рассказывает другой великий русский редактор — Максим Ковальский. Он умер год назад.

Помимо многого прочего, в 2000-х Тимофеевский делал журнал «Русская жизнь» — я и тогда его очень любил, а с дистанции он кажется еще более значительным. То, чему в основном посвящен этот канал, я обычно называю нарративной журналистикой — это, конечно, калька с английского, вполне дурацкая; и на английском есть еще один термин похожего смысла — literary journalism, литературная журналистика. Вот «Русская жизнь» занималась именно литературной журналистикой, причем настолько же в русле «Нью-Йоркера» (вечного местного тотема), насколько позапрошловечных «Отечественных записок» и «Современника». Этот журнал одинаково хорошо бы смотрелся в 1996 году и в 2020-м — но в 2008-м он, конечно, был совершенной белой вороной, абсолютно выламывался из времени; и сейчас понятно, что и это было достоинство, потому что — ну а с чем там было совпадать-то, в 2008 году, не с чем ведь абсолютно. Архив той «РЖ», к счастью, полностью сохранился; там есть, что почитать, — лучшие репортерские тексты Кашина, криминальные хроники Евгении Долгиновой (абсолютный такой трумен-капоте на материале русской хтони), Пищикова, Данилов, Кузьминский, Семеляк etc. etc.; там сходились на соседних страницах люди максимально разных воззрений, потому что важны были не взгляды, но смыслы — ну и стиль, конечно. Несколько текстов с участием самого Тимофеевского там тоже есть.

В 2012 году Тимофеевский и Дмитрий Ольшанский, которые делали первую «РЖ», ненадолго перезапустили ее в онлайн-формате. Я тогда у них взял для «Афиши» по этому поводу интервью — не то чтобы какое-то выдающееся, хотя какие-то мысли А. Т. как будто про сейчас (про то, как печально, что из реальности стирается сложность, например). Помню, что мы сидели в каком-то максимально странном заведении в Лубянском проезде; помню, что пили водку (я скорее для поддержания разговора). Вообще это было какое-то совсем другое все. Ни той «Афиши» уже нет, ни той Москвы, ни той России, на самом-то деле.

Теперь нет и Тимофеевского. Но язык, которым он говорил, — останется.

Наблюдая с балкона, как два полицейских выписывают штраф присевшей на скамейку парочке, я думаю о забавной сложности пандемического надзора в России. Полиция вроде как должна нас защищать — в том числе и от коронавируса, то есть от себя самих. Но мы, конечно, этой полиции не доверяем; более того — мы ее боимся; для большинства из нас полицейский, который спрашивает документы, — куда более реальная угроза, чем любой вирус. Но именно благодаря этому полиция может преуспеть в функции защиты — потому что мы будем их бояться и сидеть дома. Но и это, возможно, иллюзия, поскольку «мы» — сообщество неоднородное, и кто-то преодолевает страх с помощью купюры.

В общем, к чему это я. На «Холоде» вышел большой увлекательный текст, который я с удовольствием отредактировал. Там как бы сходятся в одной точке разные силовые линии российской хтони: сексуальное насилие, безнаказанность силовиков, пытки в полиции, слабость следователей и прокуратур. В Старом Осколе пропадает девушка. Видимо, она убита, но следствие идет вяло — и только благодаря тому, что мать пропавшей бьет во все колокола, жалуется в инстанции и организует волонтеров. Через два года там же пропадает еще одна девушка. Выясняется, что в той же квартире. Выясняется, что живет в квартире бывший полицейский. А причастен к предполагаемому убийству действующий участковый.

И как бы все и понятно, да не все: тел убитых так и не нашли; арестованные утверждают, что дали показания под пытками (дважды); насколько версия обвинения выдержала бы суд в идеальном мире — ясно не вполне, но российский суд присяжных выдержала. В общем, эта история о том, как со всеми что-то не так, все нарушают собственные профессиональные и моральные обязанности, все врут, лукавят, юлят — кроме, видимо, родственников жертв; то есть тех, кому хуже всего.

У текстов «Холода» уже есть некий образ; кажется, почти общим местом стало сравнение с сериалом «Настоящий детектив», где тоже все преступно, безысходно и зловеще. Точное сравнение за одной, пожалуй, поправкой — в России так все устроено, что детектив обычно как раз ненастоящий.

https://holod.media/stary-oskol

А вот интересно — у «Tiger King» вышла дополнительная серия. Причем снята она вот прямо сейчас, в режиме карантина, а формат такой: некий Джо Макхейл (это, видимо, известный актер) сидит на диване и по скайпу берет интервью у героев сериала, перемежая это не очень остроумными шутками. Герои почти все второго плана, ну и что, все равно же хочется узнать, как у них дела.

С точки зрения кино тут обсуждать нечего, но это любопытно структурно — Netflix здесь фактически действует не как кинотеатр (к чему мы скорее привыкли), а как телеканал. Реагирует на события в режиме реального времени — причем не привлекая для этого человека, который, собственно, сделал сам сериал, хотя уж казалось бы: вот у кого интересно было бы взять интервью, в фильме же его совсем мало. То есть Netflix тут как бы капитализирует то внимание, которое получил их же продукт; я не следил, но обычно после такого рода сериалов начинается масса журналистских публикаций — критика, альтернативные версии, бесчисленные интервью с героями. Судя даже по репликам в этой дополнительной серии, с «Tiger King» такое тоже случилось — но, по-моему, это первый раз, когда так быстро было изготовлено еще и послесловие по мотивам реакций и встроено в сам исходный сериал; такое мета-мета. Первый, но точно не последний, думаю.

А еще интересно, что Макхейл этот три раза называет «Tiger King» самой популярной документалкой в истории человечества. Неужели это как-то измеряли? Неужели это правда?

На самоизоляции наконец начал слушать подкасты или что-то на них похожее (то есть курсы «Арзамаса»): когда становится столько посуды, времени хватит и не на такое. Ну и почему бы не написать тут о том, что было интересно слушать до конца.

1. «Перемотка». Собственно, это единственный именно подкаст, на который меня пока хватило целиком. Видимо, потому что это один из немногих подкастов на русском языке, который невозможно представить себе в виде текста: вся уникальность тут — в старых записях, которые оцифровываются и комментируются.

Второй сезон в этом смысле — настоящее сокровище, потому что личная память, выраженная в таких записях, здесь соединяется с большой историей, и получается максимально объемная и, хочется верить, максимально точная картина человеческой жизни в России за последний век. Здесь есть история немки, переехавшей в СССР вслед за мужем в 1930-х и пережившей в Москве войну (когда слушал, плакал). История неудачливого художника, который попал в турбулентность 90-х и закончил жизнь в намибийской пустыне (тоже плакал). История провинциального инженера, уехавшего на два года от семьи во Вьетнам на заработки, а еще научившего первой музыке композитора Маноцкова. Ну и совсем невероятная история крестьянина, который матросом прошел Первую мировую, Гражданскую и Великую отечественную, участвовал в Кронштадтском бунте 1917 года и вообще испытал на свой шкуре самые жуткие проявления российского ХХ века.

В общем, мне кажется, что это шедевральный подкаст, хотя другие я почти не слушал.

2. Курс Александра Шубина про Ленина. Очень бодрая, легкая и осмысленная версия истории Ленина, которая кажется убедительной — потому что Шубин представляет своего героя не как пророка и не как инфернального злодея, а прежде всего как одновременно очень удачливого, очень трудолюбивого и очень упрямого политика. Чтобы послушать, нужно покупать подписку на «Арзамас», но это того стоит.

3. Курс «Лев Толстой против всех». Тут дерзну сказать, что этот курс мне понравился даже больше, чем книжка А. Л. Зорина — хотя бы потому что основная зоринская трактовка Толстого (через последовательную борьбу с любым насилием над человеком) тут тоже представлена в полной мере, но не одна она. Есть тут и рассуждения о Толстом с религиозных / церковных позиций, и взгляд Павла Басинского; сама рамка — Толстой, рассказанный через конфликты, — тоже очень удачная и, как ни странно, позволяет уложить основные этапы его биографии в голове даже лучше, чем прямая хроника; в частности, я наконец более-менее запомнил и осознал, в чем заключался толстовский духовный переворот конца 1870-х. Забавно: в соседних выпусках Зорин и Басинский приводят разные версии последних слов Толстого перед смертью — и каждый трактует свою версию в пользу своей рамочной интерпретации тех или иных сторон жизни писателя. Ну и хорошо — много Толстых лучше, чем один.

Прочитал «Былое и думы» (никакой специальной заслуги самоизоляции тут тоже нет, начал еще до всего). Не могу сказать, что рекомендую, — кажется, что чтобы по-настоящему погрузиться в текст Герцена, нужно для начала хорошо разобраться в европейской политике XIX века; иначе значительная часть текста и эмоций просто не очень понятны. То есть да: детство, юность, ссылка в Вятку, женитьба, история про Гервега — это действительно и захватывающе, и пронзительно. А вот все эти европейские вояжи, интриги и размышления; Гаррибальди, Маццини и прочий селебрити-споттинг — это уже как-то далековато. Хотя, конечно, то, как Герцен спаивает личное и политическое, психологическое и историческое, впечатляет (про это, как водится, хорошо написано в «Полке»). Как и крайне непривычная для XIX века интертекстуальность романа — кажется, ее идеальный читатель должен хорошо помнить еще и все остальные тексты автора, а заодно знать всю его библиотеку; ну то есть это почти всегда так (Лотман про это захватывающе пишет в связи с тремя уровнями чтения «Евгения Онегина», например), но у Герцена как бы швами наружу.

Два основных мои наблюдения таковы. Первое, собственно, вытекает из вышесказанного — удивительным образом «Былое и думы» переворачивают представления о том, что более интересно: жизнь личная или жизнь историческая, общественная. Отвлеченно (мне лично) кажется, что безусловно второе; Герцен как-то так все обставляет, что получается ровно наоборот — его сердечные муки, ревности, дружбы и разрывы «работают» куда лучше, чем вторжения в большую историю (революция 1848 года, встречи с разнообразными великими бунтарями и проч.). И это заставляет задуматься о том, что ценнее и литературнее в твоем собственном опыте.

А второе наблюдение вот какое — хорошо, что я добрался до «Былого и дум» в 35 лет; кажется, читать это в юности вообще не имеет особого смысла. Дико впечатляет, насколько это разочарованная книга, почти депрессивная; насколько Герцен пишет хроники собственных поражений — и частных, и исторических. Какое там «декабристы разбудили»; тут куда важнее, что и у декабристов ничего не вышло, и у герценских «нас» ничего не выходит; он последовательно и резко отстаивает необходимость победы революции и научной рациональности — но не менее резко видит, что до этой победы очень далеко, а, возможно, она и вовсе не случится. Везде кочки, шпионы, предатели, нерешительность и тлен; ничего не стало, ничего не будет, на земле замочат, на небе залечат.

Особенный колорит все это приобретает, если держать в голове будущее той борьбы, к которой Герцен примыкает. Если зарифмовать это с нашими нынешними буднями, получается даже некоторый утешительный эффект.

А вот отличная инициатива Bookmate: теперь там еженедельно будут появляться переводы хороших западных лонгридов; что немаловажно — профессионально сделанные и отредактированные. Бумажные журналы в России фактически умерли, да и в любом случае даже в лучшие времена у них не так часто находились деньги и желание на то, чтобы опубликовать на русском какие-то важные западные тексты (хотя бывало и такое). То, что на эту поляну, где раньше трудились только энтузиасты из ВК-пабликов, врывается большой сервис — прямо очень радует; надеюсь, это всерьез и надолго.

Первый «сингл» (так будет называться серия — Singles) — нашумевшие записки нью-йоркского врача; месяц в главном мегаполисе мира, охваченном пандемией. Честно скажу — ни оригинал, ни перевод не читал и не собираюсь; есть осознанное желание свести присутствие коронавируса в голове к минимуму. Но очевидно, что тема важная, — и похоже, что это один из важнейших текстов по теме. Так что рекомендую все равно.

https://bookmate.com/books/Gskg9jxs?fbclid=IwAR0jfCMRNUeK4ZNQ-jWDbh-235I6sJLjOEuhwyF5B3pzXNaooTYKdD3ArF0

Отличный профайл Алексея Венедиктова, написанный Сергеем Горяшко и Светланой Рейтер. Из него, конечно, можно было бы сделать еще более интересную книгу — почти каждый абзац тут можно разворачивать в истории и анекдоты, и даже есть люди, которые готовы их рассказывать. С другой стороны, в нормальных индустриях так часто и происходит: сначала репортаж, потом книжка — так что чем черт не шутит.

Любовь к власти — своей и чужой — плохая черта для человека, которой этой властью обладает: вот, пожалуй, о чем это, если сводить к главному. То, что Венедиктов — неприятный оппортунист, как бы и так давно понятно, но тут его фигура, с одной стороны, дана достаточно сложно, а с другой — очень последовательно высвечена.

Про эпизоды с домогательствами все уже и так написали (нельзя не отметить, что во всю историю Венедиктова они вписываются идеально, даже было бы странно, если бы их нее было). Я дополнительно отмечу два момента. Первый — вот этот:

Отвечая на вопросы корреспондентов Би-би-си, в пятичасовом разговоре Венедиктов 51 раз произносит фамилию "Путин" и 44 раза — слово "президент".

Это очень хорошая деталь, и ее надо суметь придумать. А второй — что в этом тексте есть как бы незаметный профессиональный подвиг: с авторами поговорил Владимир Гусинский, который, насколько я могу судить, не говорил ни с какими журналистами ни о чем уже очень давно. Хотя его, конечно, спрашивали. Никто не смог, а Светлана Рейтер — смогла. Удивлены ли мы? Нет, мы не удивлены, но отметить надо.

Большое журналистское исследование Энн Эпплбаум «ГУЛАГ», которое в 2004 году получило Пулитцеровскую премию (перевода на русский пришлось ждать еще 10 лет), в некотором роде устроено примерно как этот телеграм-канал — ну, конечно, с поправкой на то, что источников у Эпплбаум примерно в десять тысяч раз больше. То есть это критический, внятный, собранный в связный нарратив (исторический и — параллельно — типологический, с подробным описанием всех уровней лагерной системы) пересказ огромного количества источников — главным образом мемуаров и архивных документов, в сильно меньшей степени личных впечатлений и интервью: Эпплбаум собирала материал в конце 1990-х, и говорить уже было особенно не с кем. Но книгу это не портит: грамотно отфильтровать материал, выстроить его, отделить (или хотя бы попытаться) мифы от реальности — все это сложная и нужная работа; плюс к тому Эпплбаум здорово выстраивает дистанцию с материалом — это во многом взгляд историка, очищенный от вала эмоций, свойственных воспоминаниям, но все-таки очищенный не полностью, не безразличный, заинтересованный и сочувственный. В общем, «ГУЛАГ» легитимно претендует на статус, что называется, ультимативной книги — то есть ее можно прочитать, и этого хватит для более-менее компетентного представления о теме.

Меня все это впечатлило еще и потому, какие тексты Эпплбаум пишет сейчас. Наверное, мало кто из читателей за таким следит, но в последние годы она прямо-таки на переднем краю примерно всех конспирологических теорий про зловещего Путина, который подрывает американскую демократию, завербовал Трампа и вообще более-менее виноват во всем плохом, что происходит с западным миром. Ну, я утрирую, конечно, но совсем немного.

И книжка «ГУЛАГ» крута тем, что по ней хорошо видно, что взгляды Эпплбаум в этом смысле не то чтобы радикально изменились за 15 лет. Конкретно это видно по предисловию и послесловию, где она пишет от себя, пишет публицистику и пишет как такая классическая антикоммунистка (не имею в виду, что это специально плохо или неадекватно, но это, конечно, напрямую связано с нынешней стадией взглядов). Вплоть до отстаивания точки зрения, что Холодная война была примерно войной с ГУЛАГом, и восхищения венгерским Домом террора — иммерсивным музеем, уравнивающим нацизм с советским режимом и открытым самым правым премьером Европы Виктором Орбаном, который на этом во многом строит свою идеологию (этот музей много критиковали за идеологические манипуляции, см., например, хорошее исследование мемориальных музеев «Exhibiting Atrocity»).

Так вот: все это в голове у Эпплбаум есть, а в самой книжке — помимо обрамления — нет. Потому что она написана с соблюдением всех классических правил журналистики — со ссылками на источники, с отключением публицистики, с попытками верификации и так далее.

То есть помимо прочего, «ГУЛАГ» как писательское достижение — это еще и про то, что профессиональные процедуры работают.

Писал в этот канал пост про сериал «The Last Dance» про Майкла Джордана, потом обнаружил, что он получился примерно на четыре телеграмных размера — ну и кажется, что это удобнее будет читать как текст.

Телевизор как печенье «Мадлен», история как матч, Джордан как пророк.

Журналистка Джейн Макманус, которая первой обратила внимание на отсутствие женщин, сравнила сериал с агиографией — думаю, что это очень правильное сравнение. «Последний танец» — это житие, а Джордан в нем — пророк (буквально: человек, которому ниспослано божественное откровение). Это откровение наиболее ярко и зримо проявляется, когда Джордан выходит на площадку, и все остальное в его жизни ценно только настолько, насколько оно этому откровению способствует или мешает. Он бог, от него сияние исходит — какие там женщины с детьми?

https://www.the-village.ru/village/weekend/tv/380967-the-last-dance

Очень круто. Нарративная экономика! Еще один пример того, что сторителлинг рулит всем.