​​Восстановление мировой экономики от последствий эпидемии коронавируса безусловно потребует новаторских подходов от правительств стран мира. В поисках таких новых подходов обоснованно будет обратиться к крупнейшим политэкономическим теоретикам. Одним из них является нобелевский лауреат по экономике Роберт Шиллер. Его теория «нарративной экономики» — это новаторская попытка применить методы эпидемиологии для объяснения макроэкономических флуктуаций, которые в первую очередь проявляются в поведении фондового рынка. В его работе «Нарративная экономика» наносится мощный удар по так и не добитой в силу преимущественно политических причин «гипотезе эффективного рынка», согласно которой «биржа дает наилучшую оценку стоимости экономических активов, так как вся существенная информация немедленно и в полной мере отражается на рыночной курсовой стоимости ценных бумаг».

Шиллер, в свою очередь, в рамках парадигмы поведенческой экономики аргументирует, что цены на бирже изменяются не под воздействием «всей объективной информации», но под воздействием нарративов, которые зачастую основаны не на фактах, а на архаичных особенностях человеческого восприятия событий через упрощенные нарративы и мифы, которые пестрят страхами и склонностью выдавать желаемое за действительное.

По Шиллеру, такие нарративы живут и распространяются по эпидемиологическим моделям. В качестве примера иррационального поведения экономических агентов под воздействием нарратива приводится Великая депрессия. При помощи таких инструментов, как Google Ngram, он выявил, что нарратив о безработице в США начал свое мощное распространение в еще самые благополучные годы, предшествовавшие Великой депрессии. То есть все большое количество инвесторов начинали верить в то, что рынок вот-вот рухнет, так как безработица не может расти в условиях роста цены активов. Таким образом, экономические агенты были заражены информационным вирусом, который сначала распространялся незаметно, а затем дал о себе знать в виде мощной вспышки в Черный понедельник 1929 года.

В контексте современной ситуации логично предположить, что информационный вирус, который обрушил мировую экономику, зародился еще до того, как собственно коронавирус появился как реальный факт. К примеру, Google Trends показывает, что популярность слова «recession» начала невероятно рости еще летом 2019 года, достигнув пиковых значений в августе. То есть экономический эффект эпидемии коронавируса может быть многкратно усилен уже сформировавшимся нарративом рецессии.

С нашей точки зрения, концепция Шиллера обладает несомненным практическим потенциалом к использованию, так как позволит прогнозировать экономические флуктуации за счет выявления таких вирусных нарративов, препятствуя тем самым как появлению пузырей и перегреванию, так и мощным спадам. Однако от академического сообщества и управленцев безусловно требуется дальнейшее совместное  развитие технического инструментария, который позволит ее использовать. Необходимо как более качественное выявление нарративов при помощи big data и алгоритмов семантического поиска, так и более глубокое понимание их «эпидемиологии»: кого нарратив заражает, с какой скоростью он распространяется, на какой вид поведения он воздействует (экономическое или политическое), как именно он воздействует на поведение экономических агентов, как нарративы мутируют по мере распространения, теряют ли они со врменем свою «вирулентность», что именно делает их «заразными».

Техасский мужчина Виктор Весково в детстве мечтал быть космонавтом, потом отучился в Стэнфорде и MIT, а потом совмещал работу в морской разведке с бизнесом — и в итоге заработал достаточно денег, чтобы в какой-то момент начать их тратить на жизнь по максимуму. В представлении Весково это означает попытку испытать самые экстремальные вещи, возможные на планете Земля. Поэтому он начал путешествовать к Северному и Южному полюсу, лазать на самые высокие и трудодоступные горы мира — а когда ему исполнилось 50, сформулировал свою новую цель: погрузиться на самую глубокую точку каждого из мировых океанов.

Этого никто еще в мире на тот момент не делал; собственно, в некоторых из этих точек вообще никто не бывал. Во-первых, дно мирового океана плохо картографировано — это сложная работа. Во-вторых, там, в общем-то, особенно ничего и нет. Полная тьма и редкая, но удивительная жизнь под адским давлением. Поэтому на дно Марианской впадины к 2019 году спустились три человека — два смельчака-первопроходца в 1960-х и режиссер Джеймс Кэмерон.

Команда у Весково подобралась на славу. Глава компании Triton, которая строит для богачей субмарины на заказ; ее главный дизайнер, который не читал ни одной книги о дизайне подлодок и строит каждое судно с нуля; ее сотрудники — бывший кокаиновый дилер, электрик, который учился своему ремеслу на ворованных автомагнитолах, ну и так далее. «Лидер экспедиции» — не знаю, есть ли такая профессия официально по-русски — человек, который побывал в Антарктиде 128 раз и работа которого была в том, чтобы найти корабль, составить маршрут, учитывая необходимые погодные условия, и вообще все организовать эргономично. Капитан — шотландец с большим опытом, который был сильно недоволен тем, как его новая команда относилась к правилам безопасности. Главный ученый, который потратил жизнь на то, чтобы находить новых удивительных существ, живущих в темных глубинах. Картограф, которая защитила магистерскую диссертацию, уже будучи на судне.

Будучи инвестбанкиром, Весково заработал много денег, но не очень много — для такой экспедиции нужны были миллионы долларов, и в итоге все приходилось делать дешево и сердито. Triton построил уникальную субмарину, способную погружаться на 8-11 километров, но испытать ее успели всего-то пару раз, а потом у аппарата отвалилась механическая рука, которая нужна была, чтобы собирать образцы грунта со дна. В общем, много раз казалось, что все идет не так, и ничего не получится. Но в декабре 2019 года корабль с субмариной и командой на борту отправились в путь. Одним из счастливчиков, попавших на борт, оказался сотрудник Triton с годичным стажем работы — его наняли по фейсбуку, на уроки дайвинга он зарабатывал, выращивая марихуану, и это был первый выход в море в его жизни.

Кажется, что все это — только пролог к невероятному приключению. И в каком-то смысле так и есть: дальше в своем большом тексте про эксперимент Весково в The New Yorker журналист Бен Тауб более-менее подробно рассказывает про каждую из точек, которую пытался покорить инвестбанкир. Есть там истории и про суровые шторма в Тихом океане, и про то, как команда корабля обманула правительство Индонезии, которое тормозило с документами на погружение, и про то, как главный ученый и сам в какой-то момент влез в субмарину и немедленно обнаружил полдюжины новых видов морских жителей. Плюс на последнем этапе путешествия — в Арктике — на корабле с Весково и всей командой путешествовал и сам Тауб: видел, как тупики охотятся за рыбой в Северном Ледовитом океане, перешучивался с мужиками про норвежскую лакрицу в рубке, наблюдал, как корабль сделал крюк, чтобы подплыть к месту крушения «Титаника».

Ждете «но» — вот оно: при всем богатстве фактуры это не гениальный материал. То есть поначалу кажется, что сейчас будет история уровня действительно великого текста Дэвида Грэнна про человека, который пытался в одиночку пересечь Антарктику. Который вот именно что про человека, остающегося наедине с природой, которая гораздо больше него. Однако Бен Тауб — не Дэвид Грэнн; и кажется, это ровно тот случай, когда можно заметить разницу в писательских уровнях авторов. Как видно из вышесказанного, экспедиция Весково — это почти что фильм «Мстители»; удивительная команда из очень ярких людей. Тауб нам их представляет — но не остается с ними; то есть характеры особенно не раскрываются. Вместо этого очень длинно и подробно объясняется технология того, как делается эта субмарина, как вообще происходит погружение, каков протокол на случай чрезвычайной ситуации и все такое прочее. Конечно, это тоже все немаловажно — но кажется, что если бы этот текст был больше про людей и меньше про технологии, он был бы куда круче. И это еще не говоря про некоторые проблемы со структурой — начинается все с очень интригующей экспозиции, в которой кажется, что Весково вот-вот кердык, но в дальнейшем тексте этот момент толком не отработан; финал, по-моему, тоже не очень удачный — замысел соединить величие происходящее с повседневной сценкой толком не срабатывает.

Но прочитать все равно стоит — хотя бы для того, чтобы узнать, куда заводит людей поиск «настоящих» приключений в наш век, когда все мелодии спеты, стихи все написаны.

https://www.newyorker.com/magazine/2020/05/18/thirty-six-thousand-feet-under-the-sea

Бен Смит ушел с поста главного редактора огромного Buzzfeed News на пост медиакритика New York Times — странный шаг вниз по карьерной лестнице, если смотреть на него абстрактно. Но пока что он как будто оправдывается. Смит зашел с козырей — с колонки в New York Times про то, что одна из главных угроз разнообразию современных медиа — это сама New York Times. А сегодня вот еще одно интересное выступление — про то, как Ронан Фэрроу (тот самый, что поймал Вайнштейна, а потом еще несколько влиятельных мужчин при власти на сексуальном насилии) соблюдает журналистские стандарты и процедуры.

Там есть один пассаж, который прямо очень отзывается — даже и для России, где со стандартами все совсем иначе, зато тоже есть то, что Смит довольно точно называет resistance journalism (так что обязательное упоминание Трампа можно игнорировать):
Mr. Farrow, 32, is not a fabulist. His reporting can be misleading but he does not make things up. His work, though, reveals the weakness of a kind of resistance journalism that has thrived in the age of Donald Trump: That if reporters swim ably along with the tides of social media and produce damaging reporting about public figures most disliked by the loudest voices, the old rules of fairness and open-mindedness can seem more like impediments than essential journalistic imperatives.

О чем конкретно речь? Уровень деталей такой, что даже пересказывать долго. В целом у Фэрроу все, как правило, верно — во всяком случае, в расследованиях про сексуальное насилие. В частностях не соблюдены процедуры — один источник там, где нужен как минимум два (и это так или иначе замаскировано); драматические импликации там, где на них нет реальных оснований, и так далее. Ну и есть пара сюжетов, где все более драматично, — но они, конечно, не такие громкие, как про Вайнштейна или топ-менеджера NBC.

Во-первых, Фэрроу заявлял, что некоторые файлы, связанные с бывшим адвокатом Трампа Майклом Коэном, были удалены из правительственной базы данных — хотя на самом деле они были засекречены (что нормально для таких файлов). Во-вторых, история про то, как NBC не дал ему выпустить расследование про Вайнштейна, — похоже, скорее следствие плохой коммуникации между автором и его редакторами, чем давления со стороны продюсера. В-третьих, Фэрроу писал, что даже штаб Хиллари Клинтон предупреждал его, что расследование про Вайнштейна — это проблема, а выясняется, что на самом деле штаб Клинтон скорее интересовался у него, является ли Вайнштейн проблемой (политик думала делать с ним совместный фильм и не хотела попасть впросак).

Ну то есть — как бы мелочи, несопоставимые с тем эффектом, которые имели публикации Фэрроу с их реальным влиянием на гендерные и властные иерархии в США. А с другой стороны — вот сколько раз той же Клинтон предъявляли, что она покрывала Вайнштейна? Много раз, очевидно.

Собственно, вот об этой границе, которая отделяет догматический пуризм от необходимых профессиональных процедур, очень интересно думать. И далеко не только на американском материале — порассуждать об этом можно было бы и в применении к свежему кейсу о домогательствах на журфаке МГУ (издание DOXA написало все верно в целом, но ошиблось и не соблюло процедуры в частностях), и в применении к кейсу с «Медузой» и обвинениями посаженных по делу «Сети» в убийстве (почти то же самое — труп действительно нашелся, а обсуждать детали интересно только журналистам).

Но по-русски об этом никто не напишет — ну или никто не напишет так, как Бен Смит: с соблюдением тех самых процедур, о которых идет речь. Так что если вы про вышеупомянутые кейсы размышляли — прочитайте этот текст.

https://www.nytimes.com/2020/05/17/business/media/ronan-farrow.html

Один раз написал про подкасты, почему бы не продолжить. Фаворит последнего времени — «History of Ideas» (спасибо за рекомендацию Пете Фаворову). Формат максимально простой: сидит кембриджский профессор политологии Дэвид Рансимен и 40 минут спокойным низким голосом рассказывает историю изобретения одной идеи, важной для политики в современном мире. То есть берется один важный текст политической философии — и обсуждается в один голос.

Ну да — лекции и лекции. Но есть несколько важных преимуществ. Во-первых, протяженность: Рансимен начинает с Гоббса; всего запланировано вроде бы 14 выпусков; тут нет греков и Средневековья — сразу рассказывают про современность и про то, как идеи, о которых речь, относятся к нашей нынешней жизни.

Во-вторых, метод изложения. С одной стороны, Рансимен тут коротко и броско дает весь необходимый для понимания того или иного текста (обстоятельства жизни, написания, окружающей истории и проч.). С другой, довольно подробно обсуждает сами идеи — и их применимость к сегодняшнему дню. Ну и главное — по крайней мере, для меня как человека с дырявой памятью, — что для каждого автора он предлагает несколько, скажем так, мемов; формулировок, которые емко и понятно пакуют важнейшие аспекты их мысли.

Условно, Гоббс — репрезентация + возможность свободы от политики. Мэри Уиллстонкрафт (о которой я вообще раньше не слышал) — социальная связка мужчина=разум и женщина=чувство и необходимость ее разрушения. Констан — коллективная свобода древних vs. индивидуальная свобода современности + тотальность политического. Токвиль — тирания большинства + демократический баланас волатильности и стабильности. Ну и так далее.

Кое-какие вопросы возникают, конечно (почему нет Локка? почему, рассказывая про Первую мировую, автор вообще игнорирует ее азиатский фронт?, но вообще очень познавательно. Говорит Рансимен неторопливо и не умничает — никакого сверхглубокого знания английского, чтобы слушать, не нужно.

https://www.talkingpoliticspodcast.com/history-of-ideas

​​Энтузиасты из Žižek Daily перевели новую книгу Славоя Жижека «ПАН(ДЕМ)ИКА!: Covid-19 сотрясает мир», за что им большой респект. Книжка небольшая и написана простым языком, поэтому всем рекомендую почитать на досуге. Я же постарался выделить ключевые тезисы, выдвинутые словенским философом в этой работе. Вот что получилось:

Эпидемия — это результат естественной непредвиденной ситуации, которая просто произошла сама по себе и не имеет под собой глубинного смысла. Она напоминает, что наши жизни — лишь бессмыслица и случайное стечение обстоятельств.

Эпидемия заставляет нас задуматься о коммунизме, альтернативном обществе, организованном на принципах глобальной солидарности и сотрудничества. Коммунизм — не утопический образ далекого будущего, а просто название тому, что необходимо сделать в условиях нынешнего кризиса, мерам, которые уже рассматриваются и даже частично применяются. Уместно сравнение такой политики с «военным коммунизмом» времен Гражданской войны в России.

Государство должно играть гораздо более активную роль в организации производства срочно необходимых вещей, таких как маски, тестовые наборы и респираторы, в изоляции гостиниц и других курортов, гарантии минимума выживания всех новых безработных и т.д. Более того, все это должно делаться путем отказа от рыночных механизмов.

Встает вопрос о создании некой глобальной организации, которая будет регулировать экономику и ограничивать суверенность национальных государств при необходимости. Если государства просто изолируются, вспыхнут войны.

У эпидемии есть и положительные стороны. Например, спад автомобильного производства вынуждает нас задуматься об одержимости личным транспортом.

И альтрайты, и многие левые отказываются от принятия реальности эпидемии во всей ее полноте. И те, и другие утверждают, что паника вокруг вируса преувеличена и используется властями как предлог для введения дополнительных мер социального контроля. Разумеется, карантин и подобные меры ограничивают нашу свободу, и необходимо раскрывать возможные факты злоупотребления ими. Но угроза вирусной инфекции также дала огромный толчок новым формам местной и глобальной солидарности, а также еще более четко продемонстрировала необходимость контроля над самой властью.

Власть имущие хотят усечь краеугольный камень нашей социальной этики: заботу о пожилых и слабых.

Общество не должно слепо подчиняться властям. Необходимо прислушаться к Иммануилу Канту, писавшему о законах государства: «Повинуйтесь, но думайте, сохраняйте свободу мысли!» Сегодня нам как никогда нужно то, что Кант называл «публичным использованием разума».

Наше восприятие реальности уже не будет прежним. Нам придется учиться жить с ощущением еще большей хрупкости наших жизней в условиях постоянных угроз.

Как я тут писал примерно 48 раз, я очень ценю жанр «жизнь после новостей» — когда нам рассказывают о том, что произошло с людьми, после того как фокус общественного внимания переместился куда-нибудь еще. И честно говоря, особенно я люблю этот жанр в тех случаях, когда люди исходно попали в этот самый фокус вообще случайно; ну то есть когда речь не о какой-то, например, о большой общезначимой трагедии, а об анекдоте. Самый яркий пример — мемы: все мы знаем про «привет от хаха» или про то, что язь — это рыба мечты, а вот что за люди породили эти фразы и что с ними стало потом — известно куда хуже.

Впрочем, как выясняется, и «привет от хаха» знают уже не все: выпуск подкаста «Живи там хорошо» про эмиграцию начинается с того, что ведущие с удивлением обнаруживают, что эту фразу придумала не группа «СБПЧ»; видимо, возрастное. Ну да и ладно — зато потом начинается действительно прекрасная история: авторки подкаста нашли того самого Серегу, которому передавали привет от хаха, и выяснили, куда он уехал, почему, действительно ли навсегда и так далее.

Серега оказывается очень колоритным человеком с мощной историей — тут и выживание в ростовских криминальных 90-х, и мистические совпадения 11 сентября 2001 года, и сложная история женитьбы. Ну и в нем просто есть какое-то обаяние «обычной» жизни, которое очень располагает. В общем, соглашусь с коллегой Пономаревым в том смысле, что радостно, что такие истории рассказывают по-русски.

При этом у меня есть ощущение, что подкаст про Серегу еще и неплохо выявляет специфику самого жанра — и показывает, что во всех этих обаятельных разговорах заложена некоторая индульгенция. То есть: представим себе, что о Сереге делало бы материал какое-то традиционное СМИ — ну, допустим, текст. Очевидно, что этому СМИ пришлось бы проверить и его уклончивые формулировки про то, что он «мутил» в Ростове 90-х, и уж тем более — его рассказ про то, что жена заявила на него в полицию за домашнее насилие в рамках сложного развода украинской мафии, целью которого было отжать имущество Сереги. Ну то есть — совершенно не исключено, что это правда, но традиционные журналистские процедуры, конечно, предполагают верификацию подобных заявлений. А жанр подкаста — не предполагает: мы поболтали с Серегой, показали его характер, послушали его версию событий, проявили его человечность, и этого достаточно.

Не говорю, что это обязательно плохо, но это, конечно, по-другому. В любом случае — это очень увлекательный способ провести сорок пять минут.

Ссылка очень длинная, поэтому мы ее спрячем.

Пару лет назад читал в New York Times лонгрид про то, как в штате Нью-Йорк в азиатском студенческом братстве (fraternity; братство — так себе перевод, конечно) проводили посвящение, заключавшееся более-менее в коллективном избиении кандидатов, — и случайно убили новичка. Помню, я тогда еще подумал, что это очень американская история: все эти символические объединения, обряды инициации, героическая идея необходимости испытаний — этого много в современной американской культуре даже в самых неожиданных ее проявлениях.

Ну и как бы не так: выясняется, что похожие — точнее, еще более жесткие — ритуалы существуют в российских силовых органах. И новичков спецназа самых разных ведомств первым делом коллективно бьют, проверяя на прочность, — причем эти драки никак не регламентированы, никаких врачей и мер безопасности, как правило, нет. В результате все это регулярно кончается плохо — люди умирают или получают очень серьезные черепно-мозговые травмы. А сами силовики отказываются признавать свою ответственность, и суды их нередко поддерживают.

Олеся Остапчук сделала для «Холода» текст про этот мрачный феномен, а я его отредактировал. Важно, что материал не только про жуть, но и про то, как ее преодолеть — даже если государство не помогает.

(А текст про инициацию в студенческом братстве — тут, но он не очень интересный, на самом деле.)

https://holod.media/sparringi-omon

Для друзей (льстецов!) из «Психо Daily» написал про тяжелую —по весу — книгу Олега Цодикова про клубы 90-х, которую интереснее рассматривать, чем читать.

Остается один вопрос — почему все редакторы считают возможным разбивать мои длинные абзацы на короткие?!

Наш великий современник Шурик Горбачев на карантине прочитал 3-килограммовую энциклопедию российского рейва «Made in Dance» и посмотрел на мир мифологических диджеев-моделей-грибников со свойственной ему въедливостью https://zen.yandex.ru/media/psychodaily/samaia-bolshaia-enciklopediia-klubov-90h-5ebeea9cd47493232722ccf0

«Trial by Media» — документальный сериал про аморальность документальных сериалов (ну почти)

1995 год. Обаятельный гей из Мичигана Скотт Амедюр звонит в скандалезную телепередачу «Jenny Jones Show», которая практикует выпуски по принципу secret crush: человек в прямом эфире признается в любви своему знакомому. Амедюр признается в любви знакомому Джонатану Шмитцу, тот улыбается во все зубы и говорит — вот это поворот, я вообще-то гетеросексуал. Через три дня Шмитц убивает Амедюра двумя выстрелами из ружья — от стыда. Выпуск шоу так и не выходит, но и не надо: Америке теперь и так есть, что смотреть.

1984 год. Белый электрик-очкарик из Гринвич-Вилледжа едет накануне Рождества к друзьям в метро. В вагон заходят четыре чернокожих подростка и настойчиво просят у него пять долларов. Тот в ответ расстреливает в них обойму пистолета и скрывается в тоннеле. Сначала его неделю ищут всем городом, потом убийца — Бернард Гетц — становится символом примерно всех больных вопросов современности: от уровня преступности в Нью-Йорке и свободного ношения оружия до расовой политики.

Это завязки первых двух серий нового нетфликсовского документального сериала «Trial by Media»  (продюсеры — Джордж Клуни, Дэвид Гелб, который делал «Jiro Dreams of Sushi» и «Chef’s Table», Джеффри Туубин, один из главных либеральных юристов-писателей в Америке). И пойнт в том, что именно — завязки. Самое интересное — это, что начинается потом: суд(ы) и шум вокруг него; то, что по-английски называется медиа-цирк. Именно этот цирк и исследует сериал: то есть он как бы и процедурал, и медиакритика; и про судебную систему — и про эффекты медиа; и про конкретные процессы — и про те сложные проблемы, которые в них манифестируются. Понятно, есть суд, воплотивший в себе все эти вещи наиболее ярко и памятно, — суд над О Джеем Симпсоном, про который снята уже и довольно великая шестичасовая документалка, и бодрый художественный сериал. Но менее засвеченные истории по-своему даже интереснее.

У сериала есть два главных аспекта, которые заставляют вечером включать проектор.. Первый — ну понятно, герои. «Trial by Media» — это ретроспектива селебрити-адвокатов. Страстные хиппи и корпоративные старички, застегнутые на все пуговицы; шоумены и правозащитники — это их сцена и их комедии и трагедии; и смотреть за тем, как они играют для присяжных, — одно удовольствие, даже когда понимаешь, насколько это все манипуляция. Мой любимый пока момент — адвокат говорит вступительное слово на два с половиной часа, начиная его буквально со слов «Представьте себе маленькое сельское кладбище»; прокурор вслед за ним укладывается в 60 секунд. Какие там Алиша Флоррик или Луис Кэнннинг — когда смотришь на реальных персонажей, которые в коридоре вешают свои портреты в средневековом стиле, понимаешь, что в «The Good Wife» нет никаких преувеличений.

А второй и даже более, по-моему, интересный — это медиарефлексия, в том числе — собственного метода. То есть с одной стороны, такие вот селебрити-суды — это фактически лаборатория того, что Хомски и Херман называют manufacturing consent, и за этим страшно интересно наблюдать. А с другой — тут прямо очень крутые этические коллизии, метавуайеризм практически хичкоковского уровня — и это поднимает просто увлекательные истории обо всяких американских дикостях до более объемного разговора про документалистику вообще и то, как она всегда предполагает то или иное вторжение в чью-то жизнь. «Журналисты всегда подставляют своих героев», — говорит один из персонажей первой серии (понятно, что спорный тезис, но bear with me, как говорят в таких случаях); и очень интересно понимать, где находится твоя этическая грань: когда вторжение еще приемлемо, а когда уже преступно.

Вот тот же кейс с убийством Скотта Амедюра. «Шоу Дженни Джонс» и его продюсеры, которые манипулируют человеческими жизнями и эмоциями для рейтингов, — понятно, плохо. Court TV, которые снимают суд над продюсерами, которые манипулируют жизнями, и набивает из этого дела сенсацию — ну, наверное, тоже не очень хорошо. А Netflix, которые снимают сериал про Court TV, которые снимают? А мы, которые смотрим Netflix, которые снимают?.. Эту пирамиду незваных наблюдателей создатели сериала выстраивают довольно тонко и, в отличие от людей из «Making a Murderer», — особенно ловок в этом смысле финал первой серии, где брата Амедюра спрашивают, что бы делал Скотт, фанат сального телевидения и Дженни Джонс, если бы сейчас был жив. «Да он бы с вами работал! — радостно восклицает брат. — Он любил все это дерьмо вроде того, чем вы занимаетесь!» (Вообще, надо честно тут сказать, что первая серия лучше второй, а дальше я пока не посмотрел.)

Ну и последний аргумент. Прямо очень удивлюсь, если Винс Гиллиган, придумывая свою вселенную в Нью-Мексико, совсем ничего не знал про Джеффри Файгера. Этот человек говорит как Сол Гудман и ведет себя как Сол Гудман.

https://www.netflix.com/title/80198329

Мощный текст против так называемой «новой этики», где концентрированно, внятно и страстно формулируются основные к ней претензии: под видом освобождения и уважения создается новый аппарат угнетения, из жизни хотят хирургически выкорчевать боль, хотя боль — это и есть жизнь. Ну, огрубляя. Не то чтобы я со всем этим согласен, но выражено тут это действительно звонко. Плюс — текст написан Серое Фиолетовое, которое/ую точно трудно заподозрить в принадлежности к стану угнетателей. Впрочем, ее несомненно можно заподозрить в интериоризации дискурса правящего класса, что, вероятно, и будет сделано.

Мне интереснее другое. Этот текст в своем пафосе исходит из «новой этики» как тотальности — если не наличной, то желаемой. То есть берет существующие результаты ее практического применения — например, «отмены» тех или иных культурных явлений, персонажей или практик теми или иными конкретными институциями — и экстраполирует их на весь мир вообще. Это понятный полемический прием — еще и потому, что действительно, самые яркие и громкие практики «новой этики» (практики как в смысле люди, так и в смысле процедуры) как бы имеют в виду эту тотальность. Грубо говоря, в нашем светлом будущем ничего «отменять» не придется, потому что этого просто не будет; из этого логически следует два возможных сценария: этого не будет, потому что мы изживем это из человеческой природы, либо этого не будет, потому что мы это запретим. Серое Фиолетовое протестует против обоих вариантов. Имеет право.

Так вот — попробуем еще раз — мне интереснее другое. «Новая этика» тотальна теоретически (по крайней мере, в некоторых своих формах), но не эмпирически — кажется, не требует дальнейших доказательств, что фемрейх пока все-таки не наступил. Собственно, то же можно сказать и о «старой» этике. И о каких-то других этиках. И мой вопрос в том, может ли этика вообще быть не-тотальной — или в самом понятии этики эта тотальность заложена? Может ли одна этика допускать и принимать существование других, не подразумевая необходимость их уничтожения?

Возьмем пару кейсов, один из которых упоминает Серое Фиолетовое — это, конечно, самый неудачный момент текста, потому что осмысленная страсть тут сменяется директивной злобой. Злосчастный проект «Дау» (на всякий случай — у меня нет никакого мнения по фильмам и всей этой истории, и я не хотел бы тратить время на формирование этого мнения). В тексте Серого Фиолетового история с «Дау» выглядит неприятно бинарной: либо ты — из «шоблы», которая против, либо ты сторонник «русской культуры», которая за. Между тем ту же ситуацию с выходом «Дау», описанную в тексте, можно трактовать не как проблему, а как успех. Проект, с одной стороны, испытал границы разных этик, нащупав их общность и получив всяческие формальные запреты. С другой, это испытание не ограничило его свободу, потому что все желающие могут посмотреть «Дау» в интернете. То есть «Дау» осознанно проблематизирован, но эта проблематизация не сказалась на его свободе высказывания. Как будто все должны быть довольны, на самом деле все недовольны.

Или — вот история с премией имени Успенского. Одно из главных направлений дискуссии по этому поводу — если вы против премии Успенского, сначала протестуйте против площади Достоевского. Оставим за скобками, насколько сравнимы их предположительные прегрешения; мой аргумент в другом — это тоже тотальный подход; в некотором смысле это навязывание новой этики тотальности со стороны старой. Он как бы отрицает различие, требует неуклонной последовательности, запрещает считать, что ситуации с Достоевским и Успенским — разные и могут вызывать разное отношение. Я хотел бы отстаивать свое право считать, что можно быть против премии Успенского, не будучи против премии Достоевского.

У Егора Летова есть великие строчки — «меня непременно повсюду несметное множество». Как говорится, на том стою. Но полезно вспомнить, что песня, откуда взяты эти строчки, называется «Нас много». И вот может ли это несметное множество быть коллективным — интересный вопрос.

https://knife.media/metoo-dau-quarantine/

Прочитал почему-то «Бодался теленок с дубом» — творческую автобиографию Солженицына про его литературную и политическую борьбу с момента первых попыток опубликоваться и до высылки из СССР. Два замечания по этому поводу.

Первое: по-моему, интереснее всего это читать как хронику превращения человека в пророка; если угодно — в хронику звездной болезни (хотя это грубовато, конечно). Помогает то, что текст писался итерациями: основная часть написана в 1967-м, когда Солженицын — это, конечно, уже огромная фигура, но еще нет ни «Архипелага ГУЛАГа», ни Нобелевки и еще есть «Новый мир» Твардовского; четвертое дополнение написано по горячим следам сразу после высылки, когда уже опубликовано и «Письмо вождям», и «Из-под глыб». Плюс Солженицын все-таки великий писатель, и в самом начале он по-литературному правдиво прописывает себя конца 1950-х — амбициозного, но вместе с тем не до конца уверенного в себе молодого (хотя бы в смысле карьеры) писателя. В конце — разительно другая картина: это именно что пророк, человек-монумент, уверенный в своей тотальной моральной правоте и тотальной компетенции; о своих многочисленных помощниках он пишет в первую очередь как о функции себя и в логике долженствования; он уверен, что разбирается в истории лучше историков, в журналистике лучше журналистов; он говорит на равных с мировыми политиками, ну и так далее.

И с одной стороны, это, конечно, страшно раздражает (отдельно — то, как пренебрежительно автор пишет о первой жене, да и эмпатии к Елизавете Воронянской, которая повесилась после допросов в КГБ, могло быть сильно больше, а в книге больше досады на то, что она не уничтожила свою копию «Архипелага»). К концу «Теленка» логика войны явно заслоняет собственно литературу, и с этим хочется увязать то, что к хронологическому концу «Теленка» кончился и Солженицын как великий писатель, а начался кто-то другой. А с другой стороны, тут хочется крамольно сравнить Солженицына с Майклом Джорданом, потому что в обоих случаях это поведение себя-как-избранного по сути оправдано. И если Солженицын и ведет войну, то он в этой войне, конечно, побеждает; и трудно отрицать, что, как писатель и планировал, «Архипелаг» во многом стал тем самым зарядом, который навсегда изменил репутацию СССР, окончательно разрушил его притязания на утопию.

Второе замечание короче. Другое возможное прочтение «Теленка» подразумевает отношение к нему как к приключенческому — если угодно, шпионскому роману. Я имею в виду, конечно, всю эту сложнейшую конспирационную сеть хранения и дистрибуции текстов, который Солженицын и его помощники выстраивают по всему СССР, а потом и по всему миру. Рукописи, которые закапывают в землю и отрывают, чтобы сжечь; сложная система хранения микрофильмов в переплетах; пленки, спрятанные от таможенников в секретных отверстиях магнитофонов — сюжеты тут похлеще, чем в сериале «Родина» (и при этом настоящие). Даже странно, что про это нет кино.

https://bookmate.com/books/SO6PsrzT?dscvr=top_result

Еще один текст «Холода», который я редактировал. С одной стороны, это сюжет про то, как вообще возникают истории: из предложения посмотреть, что это за статья такая, которую сейчас ужесточили, чтобы судить и потенциально сажат за нарушение карантина, вырос материал про одну несчастную российскую военную часть, где с жуткой регулярностью солдаты умирают от пневмонии — просто потому что их никто не лечит. И никто не несет за это ответственность — потому что осудить по этой статье как бы трудно, слишком много всего надо доказать. Ну, было трудно — теперь-то вряд ли будет.

С другой стороны, это какой-то вечный, неизбывный сюжет про российскую армию, где ничегошеньки не меняется, как ни реформируй; ну то есть меня особенно поразило, что в Еланском гарнизоне дважды на коротком промежутке времени солдаты умирали из-за одних и тех же идиотских причин — и что же: семь лет спустя там оставалось все буквально то же самое.

(Ну и про стафиллококк на Селигере отдельная милая деталь.)

https://holod.media/istoria-soldata

По-своему любопытный текст про современный Иран в «Нью-Йоркере»: журналисту Декстеру Филкинсу, который годами писал об этой стране, в феврале внезапно дали визу на неделю — он тут же пошуровал в Тегеран, встретился там с энным количеством экспертов и активистов (примерно все оппозиционные, разумеется) и вернулся. Когда он улетал обратно, в аэропорту его час допрашивали люди из Корпуса стражей исламской революции, но он предусмотрительно удалил всю крамолу с гаджетов, и его отпустили. Этим эпизодом заканчивается текст, и честно говоря, возникает ощущение, что автор несколько преувеличивает опасность происходящего; впрочем, мне легко говорить.

Вообще, это такой, конечно, классический американский текст про Иран — он как бы исходит из посылки, что исламская республика — это зло, и было бы неплохо это зло как-то изжить. Не имею в виду, что на самом деле все наоборот, и в общем, в тексте достаточно жутких свидетельств про убийства протестующих и политических оппонентов. Но все-таки эта исходная посылка сказывается на интонации — скажем, про всю иранскую катастрофу с коронавирусом тут не так и много, и уж тем более не упоминается про дискуссию вокруг возможной отмены американских санкций чисто из гуманистических соображений. То, что при всей сложной системе религиозной диктатуры в Иране проходят, в общем, настоящие демократические выборы, тут тоже никак не проблематизируется.

А про что тут много — так это про нынешнего великого аятоллу Али Хамени, его потенциальных наследников и выстроенную им (или, скорее, вокруг него) систему власти. Мне больше всего запомнились два момента. Во-первых, про этот самый Корпус стражей, который усложняет уже сложную иранской системе власти (светская + религиозная), добавляя к ней еще и военную. Корпус — основная опора Хаменеи, но при этом во многом самостоятельная сила, которая, в частности, владеет значительным количеством больших бизнесов. Именно с помощью подчиненных Корпус сил народной милиции Басидж в Иране пытались сдержать распространение коронавируса (очевидно, не очень удачно; впрочем, тема эпидемии из материала в какой-то момент просто пропадает). Попытки светских властей сдержать власть Корпуса ни к чему не приводят; впрочем, — еще один поворот — когда в прошлом году в Иране начались огромные протесты против повышения цен на бензин, применяли силу и расстреливали демонстрации именно военные, и ни президент, ни аятолла их за это не критиковали.

Второй момент — это то, что эти самые последние протесты отличаются от прежних с классовой точки зрения: раньше против режима выходили интеллигенты и городская молодежь, теперь — рабочий класс по всей стране. Филкинс и его эксперты как бы намекают, что это значит, что когда Хаменеи умрет (он довольно старенький), может произойти всякое, но, глядя из России, понимаешь, что легко может и не произойти.

Ну и в остальном там как бы пунктиром неплохо излагается вся современная история иранской внутренней политики и правления Хаменеи — плюс все понятные истории про двойную жизнь, чем-то похожие, на внегосударственную жизнь застойного СССР. А если интересно сложить еще более полную картину — можно прочитать дополнительно написанный тем же Филкинсом большой профайл главного комбинатора иранской внешней политики, генерала Касима Сулеймани. Этот текст выходил в 2013 году; в 2019 году американцы убили Сулеймани в Ираке, что вызвало в Иране, кажется, что-то вроде национального единения (и, как в какой-то момент показалось, чуть не привело к третьей мировой). По-своему показательно, что этот эпизод у Филкинса тоже возникает скорее на периферии.

https://www.newyorker.com/magazine/2020/05/25/the-twilight-of-the-iranian-revolution

А вот еще неплохой нью-йоркеровский профайл Юваля Ноя Харари — израильского историка-медиевиста, который за последние годы фактически стал самым популярным философом планеты.

В принципе, если вы Харари читали (что довольно вероятно), то понимаете, что пересказ его идей — дело нехитрое и быстрое: три главных революции в истории человечества; мы стоим на пороге четвертой; главный вызов наших дней — это искусственный интеллект и его возможные осложнения. Это если вкратце, но и метод Харари состоит именно в том, чтобы обо всем говорить вкратце, с высоты даже не птичьего полета, а примерно Луны: он мыслит тысячелетиями и мегаэпохами, это даже не Бродель с его мир-системами. В этом, по всей видимости, одна из находок Харари как историка — с ним трудно спорить, потому что никто из его коллег просто не готов говорить на таком уровне обобщений.

Так вот — про идеи понятно, интересно всякое сопутствующее. Выделю несколько моментов. Во-первых, Харари — образцовый философ-звезда эпохи позднего капитализма: у него имеется бэк-офис из 12 человек, которые занимаются его делами и продвижением брэнда (вплоть до графического романа по «Sapiens»), и менеджер — он же муж, — который выбивает из разных мировых конференций гонорары в сотни тысяч долларов. Следствие этого — то, что Харари крайне осторожно относится к любым политическим высказываниям и редко занимает сторону: это как минимум было бы вредно для бизнеса (в этом смысле яркий пример — его колонка про коронавирус в Financial Times, буквально за все хорошее против всего плохого).

Во-вторых, я не знал, что Харари — дикий фанат медитации: медитирует минимум час в день, ездит на випасану и так далее. Это как будто многое объясняет в его взглядах — собственно, в тексте хорошо об этом сказано: в некотором смысле это такой буддистский подход к истории и философии, который в конечном счете призывает нас принять собственную незначительность в этом огромном мире и почувствовать себя частью каких-то огромных процессов. В конце материала есть очень милая сценка, где украинская журналистка говорит, что «Sapiens» поменял ее жизнь — именно потому, что она расслабилась и приняла, что ее жизнь имеет смысл только для нее самой.

В-третьих, меня почему-то очень зацепил маленький эпизод, где Харари объясняет, как его первая и главная книга родилась: ему нужно было читать лекции по всеобщей истории; он не любил и не любит читать лекции; он писал их текст — и в итоге вышла книга; прямая и немного снисходительная интонация «Sapiens» именно этим объясняется. Тут я это просто примеряю на себя — да, нередко оказывается, что лучше всего какие-то идеи формулируются и кристаллизируются, когда тебе нужно донести их публично в лекционном формате; в этом смысле делаю себе зарубку, чтобы меньше отказываться от таких предложений — и больше использовать их как мотивацию для додумывания чего-то.

А, ну и да — естественно, Харари тоже много говорит про то, что главное — это хорошая история (и — что уже более сомнительно — даже не так важно, насколько она правдива). Но это мы, как говорится, и так знали.

(P. S. Я читал «Sapiens» и более-менее основательно просматривал две следующие книжки Харари; мне кажется, что первая книга — хорошая, а остальные две искусственно раздувают довольно простые мысли и немного похожи на sales pitch для этих самых VIP-конференций с гонорарами в несколько сот тысяч долларов.)

Американский хулиган Мэтт Таибби — когда-то редактор лихой московской экспатской газеты Exile, который теперь профессионально цапает за нос американских леволибералов (но не только — он, например, написал книжку про убийство Эрика Гарнера «I Can't Breathe»), — очень мощно высказался по поводу последних событий в мире американских медиа. Я писал об этом в фейсбуке; если кратко, то после увольнения из The New York Times редактора отдела колонок, опубликовавшего текст сенатора-республиканца с призывом погрозить протестующим в американских городах военными, пошла целая волна увольнений по каким-то более или менее схожим поводам — от заголовка «Buildings Matter, Too» до фото в неподобающем маскарадном костюме 15-летней давности и твита с употреблением слова «bitter».

Все эти Таибби бегло пересказывает, сосредотачиваясь на репортере вполне ультралевого сайта The Intercept (ему влетело за расизм за реплику, сказанную в интервью, которое он брал, — сказанную собеседником, не журналистом), ну а потом уходит в крутое пике. Позиция Таибби, если огрублять, такая: все это — безумие, которое убивает журналистику; когда-то требованием профессии было желание задавать неудобные вопросы, теперь медиа боятся задавать даже очевидные.

Ну и все такое прочее:

The traditional view of the press was never based on some contrived, mathematical notion of “balance,” i.e. five paragraphs of Republicans for every five paragraphs of Democrats. The ideal instead was that we showed you everything we could see, good and bad, ugly and not, trusting that a better-informed public would make better decisions. This vision of media stressed accuracy, truth, and trust in the reader’s judgment as the routes to positive social change.

For all our infamous failings, journalists once had some toughness to them. We were supposed to be willing to go to jail for sources we might not even like, and fly off to war zones or disaster areas without question when editors asked. It was also once considered a virtue to flout the disapproval of colleagues to fight for stories we believed in (Watergate, for instance).

Наверное, все это можно прочитать и как брюзжание представителя старых иерархий о былых деньках (хотя никакой особой власти у автора нет — он пишет для Rolling Stone и более-менее все). Но Таибби тут настолько лихо ссорится примерно вообще со всеми, что это как минимум захватывающе. Чисто эмоционально я его очень понимаю, да и представления о роли журналистики и свободе слова у нас похожие. А что на всю эту ситуацию — не столько медийную, сколько общественную — можно посмотреть и с другой стороны — это тоже да; попробуем сделать это завтра.

https://taibbi.substack.com/p/the-news-media-is-destroying-itself

В книжном разделе американского Amazon сейчас в топе продаж две книги про расизм — фактически обе претендуют на то, чтобы научить читателя расизм в себе изжить. Это вполне логичный расклад; так уж совпало, что обе книги в прошлом году подробно обозрел культурный критик «Нью-Йоркера» Келефа Санне. Полезно присмотреться.

Первая книжка буквально так и называется — «Как быть антирасистом»; написал ее бывший скандальный колумнист студенческой газеты сельскохозяйственного Университета Флориды, а ныне основатель и глава Центра изучения антирасизма в Американском университете в Вашингтоне; зовут его — после полной смены имени — Ксолани Кенди. Конструкция у Кенди примерно такая: существуют расисты и антирасисты; третьего не дано в принципе — и если вы не занимаете сознательно сторону в этой борьбе, скорее всего, вы расист (быть не-расистом, согласно этой теории, невозможно). При этом Кенди предлагает перестать использовать это слово как пейоратив, а использовать его исключительно дескриптивно: есть люди, которые — сознательно или нет — поддерживают расовые иерархии, а есть те, которые с ними борются.

Расистов он делит на сегрегационистов и ассимиляционистов. Первые — расисты в традиционном понимании термина (то есть считающие людей другого цвета кожи — впрочем, у Кенди, кажется, это конкретно черный цвет и никакой другой— опасными / дефективными / менее развитыми). Вторые — те, что выступают против дискриминации чернокожих, но, с другой стороны, призывают их самих встраиваться в белое общее, меняя свою культуру. Во втором смысле расистом оказывается, например, Барак Обама, который говорил, что упадок семейной культуры в афро-американских сообществах — ответственность и самих этих сообществ. По Кенди, виноват расизм и расистские политики; считать иначе — эти политик поддерживать.

Это интересная конструкция, но у меня неизбежно возникают к ней вопросы. Во-первых, предложение перестать использовать «расизм» как пейоратив кажется манипулятивным — язык так не работает; и по итогу Кенди, кажется, просто распространяет этот пейоратив шире, в некотором смысле навязывает расизм людям, которые считают, что с ним борются. Во-вторых, такой подход, кажется, логически отрицает свободу воли, «подпольного человека»: все «плохое», что происходит с афро-американцами, заведомо объявляется результатом расистской политики; им как будто отказано в возможности наносить себе вред. Это утопическая позиция.

При этом обратной стороной идеологии Кенди оказывается то, что он в некотором смысле принимает существование расизма — то есть ему бы хотелось, чтобы читатели перешли на его сторону, но он осознает, что все общество целиком никогда антирасистским не станет. А значит — достаточно изменить политику, не меняя сознание всех. Это по-своему обнадеживающий тезис.

(В рецензии Санне есть очень интересный — дополнительное отступление. Кенди применяет свою оптику и к своей жизни — утверждая, что его детский страх перед парнем из Квинса по кличке Смурф, который бил его знакомых и угрожал ему пистолетом, был обусловлен расистскими стереотипами, а не «реальностью». Санне нашел мемуары парня из Квинса по кличке Смурф, который вырос и стал рэпером, одно время тусовался с Фифти Сентом. Автобиография Смурфа называется «Мудрость волка»; и он, с одной стороны, позиционирует себя как тафгая, сумевшего оказать своей жизни суровый отпор, а с другой — пишет о том, что черным районам не хватает надежды и любви.)