Если встать на втором этаже скуолы Сан-Рокко спиной к лестнице Скарпаньино, в левом углу на длинной стене окажется "Поклонение пастухов" — нет, не "Рождество", как утверждает популярный ресурс, это другой сюжет.
Оглушительный, как удар в медные тарелки перед лицом, Тинторетто, насыщенный до того, что, кажется, сейчас выпадет кристаллами прямо в твоей бедной голове. Невозможный янтарный свет сквозь дырявую крышу и балки хлева, тени, жесты и спины, многолюдная сцена со сложно организованной драматургией и хореографией, где аллегории и эмблемы, сбежавшиеся в Вифлеем, заняли свои места и приняли должные позы: тут тебе и Милосердие, традиционно обнажившее грудь; и, вроде бы, Гордыня с зеркалом — только смотрит она не на себя, как положено, а словно ловит в стекло отражение младенца, отчаянно напоминая туристов, смотрящих в зеркала на потолок зала; и даже петух, вполне уместный в хлеву, забрёл из мессы Св. Григория Великого, он про отречение Петра, а не про птичий двор; и павлин... подождите, там что, правда павлин?
Там правда павлин.
Сидит, свесив хвост, на то ли вилах, то ли каком другом сельхозинвентаре, закреплённом на дальней стене.
"Символика павлина, — мучительно воздвигая брови домиком, произносит любой научно-популярный источник, — неоднозначна". Да ладно, всплёскиваем руками мы, неужто!.. и отнюдь не просим показать нам однозначный символ, даже не просим объяснить, почему символ, в отличие от эмблемы, однозначным быть не должен и не может.
Впрочем, павлин, как и всё на свете, и в самом деле может означать разное: вот он эмблема бессмертия, преображённый многоочитый Аргус, спутник Геры/Юноны, и потому — птица женщин императорской семьи, атрибут божественности, существо многоцветное и переливчатое, как само творение, да и нетленное, если верить легендам.
Рассуждая о вечном наказании в главе четвёртой двадцать первой книги труда "О граде Божьем", Августин, например, говорит следующее:
"Ибо кто, как не Бог, Творец всего, сообщил мясу мёртвого павлина свойство не портиться? Хотя рассказ мой и покажется, пожалуй, невероятным, но с нами действительно был такой случай. В Карфагене нам предложили сваренного павлина; мы приказали из его груди вырезать кусок мякоти, достаточной на наш взгляд величины, и спрятать; этот кусок через некоторое время, более чем достаточное для того, чтобы всякое другое мясо испортилось, когда его нам предложили, не имел никакого неприятного запаха. Спрятав его снова, мы нашли его таким же по истечении более чем тридцати дней, и таким же по истечении года, с той только разницей, что мясо сделалось несколько суше и жёстче".
Неподвластный тлению павлин становится эмблемой воскрешения, отчего и прохаживается с важным видом по христианской иконографии, и пьёт из источника, как пили в древних орнаментах птицы, стоящие у мирового древа, только теперь — приобщаясь жизни вечной, то есть, означая ещё и крещение, и, соответственно, новообращённого. Такой павлин сближается, к слову, с оленем, который стремится на источники вод, как душа к Господу, и потому они часто изображаются рядом.
А вот, напротив, павлин — символ гордыни и тщеславия.
Вот он, как трогательно рассказывает Варфоломей Английский, слышит похвалу своей красоте и распускает хвост навстречу солнцу, любуясь игрой сотен драгоценных оттенков и поднимая надменно венценосную голову... но вдруг смотрит вниз и видит собственные ноги, о ужас. Корявые, голые куриные ноги. И хвост опадает, и гордыня посрамлена.
Мерзкий голос павлина, согласно бестиариям, подобен голосу проповедника, возвещающего грешникам о грядущем аде, жёсткая плоть павлина, которую и приготовить-то не выйдет, схожа с твёрдым умом мудреца, который неподвластен пламени похоти, исполненный очей хвост напоминает нам о всеведении Господа и зоркости церкви... но здесь мы закрываем книгу и снова смотрим в левый угол большого зала скуолы Сан-Рокко.
Там, у кирпичной стены, на ручке крестьянских вил, спустив в солому парчовый свёрнутый хвост, сидит павлин. Эмблема воскрешения и жизни вечной, гордыня и земная красота, склонившая голову в венце перед младенцем.
Оглушительный, как удар в медные тарелки перед лицом, Тинторетто, насыщенный до того, что, кажется, сейчас выпадет кристаллами прямо в твоей бедной голове. Невозможный янтарный свет сквозь дырявую крышу и балки хлева, тени, жесты и спины, многолюдная сцена со сложно организованной драматургией и хореографией, где аллегории и эмблемы, сбежавшиеся в Вифлеем, заняли свои места и приняли должные позы: тут тебе и Милосердие, традиционно обнажившее грудь; и, вроде бы, Гордыня с зеркалом — только смотрит она не на себя, как положено, а словно ловит в стекло отражение младенца, отчаянно напоминая туристов, смотрящих в зеркала на потолок зала; и даже петух, вполне уместный в хлеву, забрёл из мессы Св. Григория Великого, он про отречение Петра, а не про птичий двор; и павлин... подождите, там что, правда павлин?
Там правда павлин.
Сидит, свесив хвост, на то ли вилах, то ли каком другом сельхозинвентаре, закреплённом на дальней стене.
"Символика павлина, — мучительно воздвигая брови домиком, произносит любой научно-популярный источник, — неоднозначна". Да ладно, всплёскиваем руками мы, неужто!.. и отнюдь не просим показать нам однозначный символ, даже не просим объяснить, почему символ, в отличие от эмблемы, однозначным быть не должен и не может.
Впрочем, павлин, как и всё на свете, и в самом деле может означать разное: вот он эмблема бессмертия, преображённый многоочитый Аргус, спутник Геры/Юноны, и потому — птица женщин императорской семьи, атрибут божественности, существо многоцветное и переливчатое, как само творение, да и нетленное, если верить легендам.
Рассуждая о вечном наказании в главе четвёртой двадцать первой книги труда "О граде Божьем", Августин, например, говорит следующее:
"Ибо кто, как не Бог, Творец всего, сообщил мясу мёртвого павлина свойство не портиться? Хотя рассказ мой и покажется, пожалуй, невероятным, но с нами действительно был такой случай. В Карфагене нам предложили сваренного павлина; мы приказали из его груди вырезать кусок мякоти, достаточной на наш взгляд величины, и спрятать; этот кусок через некоторое время, более чем достаточное для того, чтобы всякое другое мясо испортилось, когда его нам предложили, не имел никакого неприятного запаха. Спрятав его снова, мы нашли его таким же по истечении более чем тридцати дней, и таким же по истечении года, с той только разницей, что мясо сделалось несколько суше и жёстче".
Неподвластный тлению павлин становится эмблемой воскрешения, отчего и прохаживается с важным видом по христианской иконографии, и пьёт из источника, как пили в древних орнаментах птицы, стоящие у мирового древа, только теперь — приобщаясь жизни вечной, то есть, означая ещё и крещение, и, соответственно, новообращённого. Такой павлин сближается, к слову, с оленем, который стремится на источники вод, как душа к Господу, и потому они часто изображаются рядом.
А вот, напротив, павлин — символ гордыни и тщеславия.
Вот он, как трогательно рассказывает Варфоломей Английский, слышит похвалу своей красоте и распускает хвост навстречу солнцу, любуясь игрой сотен драгоценных оттенков и поднимая надменно венценосную голову... но вдруг смотрит вниз и видит собственные ноги, о ужас. Корявые, голые куриные ноги. И хвост опадает, и гордыня посрамлена.
Мерзкий голос павлина, согласно бестиариям, подобен голосу проповедника, возвещающего грешникам о грядущем аде, жёсткая плоть павлина, которую и приготовить-то не выйдет, схожа с твёрдым умом мудреца, который неподвластен пламени похоти, исполненный очей хвост напоминает нам о всеведении Господа и зоркости церкви... но здесь мы закрываем книгу и снова смотрим в левый угол большого зала скуолы Сан-Рокко.
Там, у кирпичной стены, на ручке крестьянских вил, спустив в солому парчовый свёрнутый хвост, сидит павлин. Эмблема воскрешения и жизни вечной, гордыня и земная красота, склонившая голову в венце перед младенцем.
